него разом.

– Сир Норан, вы можете выйти из-за портьеры. Хватит стоять столбом.

В первый миг Уилл решил, что воспалённое воображение подвело его. Но потом понял,

что ему не послышалось – и похолодел.

– Ну? Вы выйдете или мне вытащить вас самому? Вы там ещё не задохнулись от пыли?

Голос Риверте звучал небрежно, почти весело. Обмирая от страха, Уилл шагнул из своего

укрытия.

Риверте стоял у стола, скрестив руки на груди, и насмешливо смотрел на него.

– Носки ваших сапог торчали из-под шторы, – ответил он на невысказанный вопрос,

застрявший у Уилла в горле. – На ваше счастье, мой гость сидел спиной к окну и не

обратил внимания на сей подозрительный факт. Что же это за пагубная страсть к

вынюхиванию, монсир, а? Неужели богу триединому она угодна? Неужели это чувство

пестовал и воспитывал в вас досточтимый брат, как там его…

– Почему, – с трудом разлепив губы, выговорил Уилл, – почему вы не подали виду, что

заметили меня? Почему?

– Потому что стоило мне обнаружить ваше укрытие, и назавтра вы были бы мертвы. В чём

я, как уже неоднократно подчёркивалось, абсолютно не заинтересован.

– Вы… знали… с самого начала знали, что я там стою?

– Да.

– И то, что вы говорили…

Риверте широко улыбнулся. Улыбка вышла не злой – скорее лукавой.

– Предоставляю вам теряться в догадках, что из моих слов предназначалось для Сантьяро,

а что – для вас, – загадочно ответил он. – Кстати, это не настоящее его имя. Впрочем, дела

это не меняет – если бы он увидел вас, то убил бы, и, боюсь, тут я не смог бы ему

помешать. Если такой человек как Сантьяро берётся убивать, спасения нет ни для кого.

«Жаль, что он не убьёт вас», – едва не вырвалось у Уилла. Он был растерян, сбит с толку и

смущён – но, как ни странно, не чувствовал ни унижения, ни страха. Ему даже было

немножко смешно. Носки сапог торчали из-под шторы… и впрямь как ребёнок, в самом

деле.

– Ну и зачем вы там прятались? А?

– Я… – переступив с ноги на ногу, пробормотал Уилл. Вопрос был закономерен, но как

трудно было на него ответить! – Я услышал шаги и подумал, что это вы… я не хотел…

– Не хотели мозолить мне глаза. Что ж, вполне благоразумное решение. Идите сюда, –

сказал Риверте и поманил его – тем самым жестом, что когда-то в нижнем зале у камина,

как собаку, двумя пальцами. Уилл, всё ещё чувствовавший себя виноватым, покорно

подошёл. Риверте указал ему куда-то, Уилл повернулся – и увидел гитару, прислонённую

к ножке стола.

– Должно быть, Освальдо оставил, – пояснил граф в ответ на вопросительный взгляд

Уилла. – Он иногда играет здесь – говорит, тут хорошая акустика, что бы это ни значило.

Я, по правде, ни черта в этом не смыслю. А вы?

– Ну… – Уилл меньше всего ждал сейчас разговора о музыке и снова смешался. – Меня

учили, немного… как всех…

– О да, Хиллэс, столь презираемый моим другом из Рувана, славится своими

менестрелями. Вы умеете петь Руады?

– Некоторые. Брат Эсмонт… мой наставник… говорит, что священные песнопения угодны

богу, потому что эту песнь поёт не разум, но сердце.

– Неплохо сказано, – заметил Риверте. – Хотя и враньё, как почти всё, что говорил вам ваш

наставник. Ну-ка, сыграйте мне что-нибудь.

Уилл отступил на шаг и затряс головой.

– Я?! Нет, что вы… моё искусство…

– Если бы мне хотелось искусства, – перебил Риверте, поднимая гитару и впихивая её ему

в руки, – я бы выписал из Сианы самую модную знаменитость сезона. Или на худой конец

позвал Освальдо – у него недурно выходят асмайские серенады. Но в данный момент я

совершенно не настроен внимать образчикам искусства. Мне просто охота послушать вас.

– А вы… может, вы сами?.. – глупо спросил Уилл, и Риверте фыркнул – совсем по-кошачьи.

– У меня отвратительный голос, как вы и сами прекрасно слышите. Сильный и звучный,

но отвратительный. К тому же я напрочь лишён музыкального слуха. Ну же, сир Уильям,

не ломайтесь, вы ведь не один из моих пажей. Давайте, загладьте моё дурное впечатление

от вашей проделки. Должен же, в конце концов, быть от вас хоть какой-то прок?

Последнее заявление, сделанное обычным небрежным тоном, задело Уилла сильнее всего.

Он в самом деле жил тут на правах гостя, и толку от него до сих пор было меньше, чем

беспокойства. Вздохнув, он сел в стоявшее рядом кресло и пристроил гитару на колене.

Риверте остался на ногах, возвышаясь над ним. Уиллу было бы легче, если бы он отошёл

подальше или хотя бы сел, но попросить об этом он не решился. Он тихонько вздохнул,

перебрал струны для пробы, приноравливаясь к инструменту – и взялся за дело.

Петь Руады он не стал. Неожиданно для самого себя он заиграл народную песенку,

простую, с незатейливым мотивом и двумя строчками в рефрене. Это была колыбельная,

которую ему пела кормилица, одна из тех песен, которые каждый новый исполнитель

чуточку переиначивает на свой лад, меняя интонацию, одно-два слова или проигрыш, и

которую поэтому нельзя исполнить дважды одинаково. Когда Уилла, подобно всем

благородным юношам, обучали музыке, отец выбрал для него гитару – этот истинно

рыцарский инструмент, столь ж неотъемлемая часть образа рыцаря, как роза и клинок.

Уиллу, с его духовной устремлённостью, ближе была арфа, но он, как и во всём прочем,

покорился выбору своего родителя – и не слишком жалел об этом. Он играл неважно, а

пел ещё хуже – господь дал ему слух, но голосом наделил слишком тихим и мягким,

недостаточно красочным, чтобы как следует усладить взыскательного слушателя. Словом,

как раз таким голосом и талантом, какие пристало для исполнения простой народной

песенки про девушку, которая ждёт домой своего любимого, когда идёт снег, ждёт, когда

осыпается вишня, ждёт, когда колосится пшеница, ждёт, когда падают листья, ждёт, когда

спит её дитя, рождённое от другого… Простая песенка, грустная и красивая. Уиллу она

нравилась, и к третьему куплету он совсем забыл о том, где и для кого её поёт.

Когда он умолк и отпустил струны, несколько секунд ему было так хорошо, как не было

уже очень давно. По правде, он даже припомнить не мог в себе подобного ощущения.

Подняв голову, Уилл посмотрел на человека, который стоял над ним и смотрел на него. И

ничего, совсем ничего не смог прочесть ни в его лице, ни в остановившихся, потемневших

глазах.

– Ты ведь должен ненавидеть меня, – сказал Фернан Риверте голосом, столь же блеклым и

пустым, как его лицо и глаза в этот миг. – Я убил твоего отца. Я унизил твоего короля. Ты

заложник моей страны и пленник в моём доме. Я аморален, бездушен и всё такое прочее.

Разве не так?

Уилл молчал, не зная, что сказать. Риверте ещё какое-то время смотрел на него всё тем же

пустым взглядом. Потом протянул руку и забрал у него гитару.

– Убирайтесь, – сказал он.

И Уилл ушёл, не оглянувшись и так и не взяв книгу мэтра Альбиала.

Глава третья

Следующим утром Риверте прислал за Уиллом – и не кого-нибудь, а Гальяну – с

приглашением явиться в музыкальную комнату. Приглашение было, как обычно,

оформлено в виде приказа, и Гальяна изложил его всё тем же приторно-любезным тоном,

который, с учётом всех обстоятельств, был хуже любой брани. Если к Риверте Уилл,

кажется, начинал немного привыкать, то хищная улыбка Гальяны и его пальцы с острыми

ногтями, которые он то и дело плотоядно потирал, и неестественно тонкие приподнятые

брови по-прежнему вызывали в Уилле стойкое омерзение – хотя теперь он уже не был так

уверен, что среди многочисленных преступлений этого человека значилось похищение

невинных детей. Как бы там ни было, Уилл пошёл с ним – потому что понятия не имел,

где находится музыкальная комната, и вряд ли нашёл бы её сам.