лишь тогда, когда нечто – палец, как он понял через мгновение, это палец, смазанный в

чём-то скользком – проникло в его задний проход. Уилл сжался, но мягкий, удивительно

ласковый шепот, принадлежавший неизвестно кому (это не Риверте, Риверте не мог так

шептать), попросил его не сжиматься слишком сильно. Он послушался, как всегда – он

слушался, что бы ему ни приказывали, и брат Эсмонт говорил, что это хорошо для

монаха, – и вскоре боль ушла. Когда за одним пальцем последовал второй, а потом третий,

Уилл уже не вздрагивал, напротив – что-то заставляло его выгибаться навстречу этой руке,

навеки отрезавшей от него право на невинность и чистую совесть. Но в тот миг Уиллу

Норану было плевать и на то, и на другое. Когда умело терзавшие его пальцы внезапно

исчезли, он застонал от разочарования – и услышал смех: тихий, мягкий и почти не

обидный.

– Развратный мальчишка, – прошептал ему в самое ухо тот самый неведомый голос, и

Уилл снова вспыхнул, теперь от возмущения, но на сей раз ему не хватило времени, чтобы

обидеться. Нечто пронзило его – он знал, что это, и подсознательно был готов к боли, но

всё равно закричал, и кричал, несмотря на успокаивающий шепот и лёгкие поцелуи,

скользившие по его лицу.

Дальнейшее было слишком чудовищно, чтобы Уилл осмелился вспомнить о нём. За

неожиданно мягким, почти нежным началом последовало неожиданно грубое и резкое

продолжение. Риверте двигался в нём с жестокостью и нетерпением голодного зверя.

дорвавшегося до добычи, которую долго гнал лесными тропами. Уилл вскрикивал и,

кажется, просил его прекратить – но он упустил свой шанс. Его рвало на части, ему

казалось, что он весь залит кровью, но он ничего не мог сделать – оставалось терпеть и

ждать, когда этот ужас закончится. Когда Риверте наконец вышел из него, у Уилла

осталось только одно желание: умереть. Он вздрогнул, когда его перевернули на живот –

его мучитель вовсе не собирался отпускать жертву так быстро. Рывком поставив Уилла на

четвереньки, он шлёпнул его ладонью по животу, веля подобраться – голос звучал

холодным приказом, совершенно трезво, словно это хмель сделал Риверте нежным и

осторожным. А теперь хмель выветрился под напором страсти, и он вернулся к своей

обычно эгоистичной жестокости. Всхлипнув, Уилл опустил голову между подрагивающих

рук – и охнул, когда сзади в него вошёл член, налитый новой нетерпеливой кровью. На сей

раз всё было дольше и ещё грубее, хотя рука Риверте шарила по промежности Уилла и то

и дело теребила его яйца или сжимала член, к огромному его стыду, по-прежнему

стоявший колом. Когда и это закончилось, Риверте опять перевернул Уилла на спину, лёг

с ним рядом, подперев голову рукой, и, глядя ему в лицо, быстрыми и уверенными

движениями руки довёл его до излияния. Уилл плакал, когда из его члена изверглась

белая струя, плакал от унижения, от обиды и непонимания, от того, как внезапно то, что

было опасно похоже на наслаждение, сменилось позором и болью. Он совершенно ничего

не понимал, ему хотелось лечь и перестать быть. Вытерев руку, забрызганную его

семенем, о простыню, Риверте небрежно поцеловал Уилла в губы и уложил с собой рядом.

Уилл заставил себе перестать всхлипывать и лежал, всё так же не отрывая глаз, чувствуя

на своём лице дыхание человека, которого, он знал, он теперь будет ненавидеть до конца

жизни.

С этой мыслью он уснул.

Он проснулся утром, когда солнце стояло уже высоко, сразу же снова закрыл глаза и

какое-то время лежал в постели, пытаясь понять, откуда этот ком в горле и страшная

тяжесть, навалившаяся на сердце. Он понял это, когда попытался пошевелиться – и всё его

тело изнутри ожгло резкой, постыдной болью. Уилл попытался сесть и охнул, а потом

шумно выдохнул от боли и отчаяния. Он огляделся, не понимая, где находится. Лишь

через минуту до него дошло, что он больше не в спальне Риверте, а в собственной

комнате, на собственной постели. Кто-то перенёс его сюда, пока он спал. Он был обнажён,

на животе у него засохли капли собственного – и, он боялся, также чужого – семени. Уилл

снова осмотрелся, будто в тумане, так, словно впервые видел эти стены, эту мебель,

собственные сундуки, привезённые из Тэйнхайла. Мысль о Тэйнхайле заставила его

наконец очнуться окончательно. Все ужасные подробности прошедшей ночь накатили на

него разом, и ещё какое-то время он сидел, скорчившись на краешке кровати, опустив

голову и пытаясь принять то, что с ним произошло… то, чему он позволил произойти – и

это, да, именно это было хуже всего.

Уилл встал, морщась от непрекращающейся боли, и, заведя руку за спину, боязливым

движением коснулся своего заднего прохода, как ему казалось, разорванного в клочья.

Потом со страхом посмотрел на свои пальцы – но крови, вопреки ожиданиям, на них не

оказалось. Уилл издал вздох, полный мучительного облегчения и стыда. В этот миг ему

показалось, что он, может быть, и не умрёт. Правда, ещё через миг он уже не был уверен,

что вправду этому рад.

Оглянувшись снова в поисках одежды, Уилл заметил таз с водой, стоящий на столике для

умывания. Таз был полон, хотя вода успела остыть. Уилл вымылся так тщательно, как

мог, и стал медленно одеваться. В голове у него не было ни единой связной мысли. «Ну

вот, – только и мог подумать он. – Ну, вот…» Заправляя в брюки рубашку, Уилл кинул

рассеянный взгляд на стол, привычно заваленный книгами – и вздрогнул, когда в глаза ему

бросилось круглое красное пятно. «Кровь?» – подумал он – но это была не кровь, а печать,

скреплявшая конверт.

Так и не надев сапог, Уилл кинулся к столу и схватил письмо. Почему-то он был уверен,

что оно от Риверте, хотя это и было глупо – с чему это Риверте писать ему записки, ещё и

скрепляя их печатью, особенно после того, что случилось накануне?.. Уилл даже не успел

посмеяться над собой из-за нелепости этого предположения – он узнал печать Локшерской

обители, и всё в нём оборвалось.

Это было долгожданное, столь нужное Уиллу письмо от брата Эсмонта.

На сей раз Уилл не стал рассматривать печать и сразу сломал её. Он машинально

опустился на стул – и поморщился от новой вспышки боли, нона сей раз едва обратил на

неё внимание. Брат Эсмонт просил простить его за долгое молчание – его путь из

Ринтанской обители в родной Хиллэс оказался длиннее, чем он мог надеяться. Роберт не

сразу ответил на его письмо и лишь через две недели прислал за ним своих людей, чтобы

они проводили достойного брата в его родной монастырь – тот самый, который Уилл

мечтал однажды назвать своим домом. Подобно лорду Бранду (и Риверте, подумал Уилл,

вновь, как когда-то, внутренне вздрагивая от этого имени), Роберт не слишком жаловал

священнослужителей, и лишь давняя и верная служба брата Эсмонта их роду несколько

смягчала это пренебрежение. Также брат Эсмонт выражал надежду, что Уилл с

надлежащим смирением и мужеством выносит испытания, выпавшие на его долю, а также

добавлял, что тяжесть исполненного долга будет равна радости от награды, которую

воздаст в своё время господь триединый.

Больше в письме ничего не было.

Уилл опустил руку, положил локоть на спинку кресла и долго сидел, глядя прямо перед

собой. Он думал о том, что сказал бы досточтимому брату, человеку, которого считал

единственным своим другом, если бы тот оказался рядом и согласился принять его

исповедь. Думал о том, как попытался бы описать словами свой стыд, свой страх и свои

постыдные слёзы слабости… и ещё то чувство, которое всему этому предшествовало,

кошмарное чувство полной открытости, беззащитности и неспособности сопротивляться

властным и нежным прикосновениями. Что сказал бы на это брат Эсмонт? Какое