В этот очередной свой приезд он ничего не привез для архива, — он приехал по пенсионным делам и хлопотал о путевке в Кисловодск, чтобы подлечить сердце, — но все же зашел в архивное управление, зашел просто так, встретиться, посидеть, поговорить. Когда он, собираясь уходить, прощался со всеми всегда приветливо встречавшими его архивными работниками, — уже в коридоре, ведя его под руку, старший научный сотрудник Демидов (это был тот самый толстяк Демидов из архивного управления, который ходил к Шуре и намеревался жениться на ней) сказал ему:

— Я давно все хочу спросить вас, Василий Сергеевич, ведь вы хорошо знали комбрига Волоха?

— Конечно.

— Скажите, были у него дети?

— Дети? Нет… Не помню… А вы к чему это?

— Да просто…

— Все же?..

— Я знаю: живет здесь одна Александра Волох. Ни отца, ни матери, росла в интернате.

— Отчество?

— В том-то и дело, что все сходится: Григорьевна.

— Вряд ли это возможно, — сказал Василий Сергеевич, подумав. — Не было у комбрига детей. Скорее всего, совпадение фамилий. На что уж моя, Варзин, вроде редкостная, а и то — в нашей только бригаде было три Варзина: командир шестого эскадрона и еще штабной радист.

Василий Сергеевич будто забыл об этом разговоре, как только распрощался с Демидовым и вышел из архивного управления. «Да нет, этого не может быть, — сказал он себе, — это совпадение». Но в стариковской памяти его, чем менее он хотел думать об этом, тем яснее возникали картины и события тех лет; он вдруг вспомнил, как последний раз был в гостях у комбрига, как его жена Лиза подавала на стол, и теперь Василию Сергеевичу казалось, что да, Лиза была беременна, что это было очень заметно в ней тогда. Он вспомнил, как уже за Могилевом, когда в бригаду, отведенную на день на отдых и пополнение, вдруг вернулся бывший начальник снабжения, который вместе со штабом бригады, с комбригом и со всеми тыловыми обозами попал под Белостоком в окружение и считался погибшим, — как этот начальник снабжения, повторив все уже известное о гибели комбрига (Волох вел бой и, раненный, истекавший кровью, отбивая очередную атаку немцев, бросился с гранатами на танк), сказал: «А Лизу схватили немцы», — и эта фраза и все, что стояло и виделось за этой фразой, весь день не давала ему покоя. «Ее схватили, она была беременна!»

Под вечер Варзин все же зашел в адресное бюро и, назвавшись родственником, попросил сообщить ему адрес Александры Григорьевны Волох. Но зайти к Шуре он решился только сегодня, когда все дела в городе были сделаны и путевка в Кисловодск и билет лежали в кармане. «Нет, это невозможно», — говорил он себе, идя к Щуре. Волнение же его, по мере того, как он приближался к ее дому, усиливалось, и в глубине души он верил, что все может быть; мысль о том, что он идет к дочери комбрига, человека, с которым когда-то служил вместе, которого хорошо знал и уважал (недавно в газетах была помещена статья к шестидесятилетию со дня рождения комбрига Волоха, помещен его портрет, и Василий Сергеевич на всякий случай прихватил с собой газетную вырезку), — сама эта мысль, что он может сейчас увидеть дочь комбрига, была для Василия Сергеевича волнующим событием. Когда же Шура открыла ему дверь и когда он, едва взглянув на нее, увидел сходство ее лица с лицом комбрига Волоха, — как он ни был внутренне готов к такой встрече, он был поражен этим. Ничего не говоря Шуре, пройдя в ее комнату и остановившись напротив нее, он продолжал смотреть на нее, видя и отмечая новые и новые черты сходства; он заметил еще, чем пристальнее всматривался в нее, что она не только похожа на комбрига Волоха, но что есть в ней еще что-то, что живо напоминало ему Лизу. Он снова повторил: «А Лизу схватили немцы», — вспомнив все, что стояло и что он предполагал за этой фразой; так же отчетливо, как лицо Шуры, он на мгновение представил себе лицо комбрига, каким он запомнил его как раз накануне войны, когда они сидели в штабе и разговаривали о предстоящих маневрах, и так же отчетливо представил себе Лизу, какою запомнил ее в тот день, когда был последний раз в гостях у них, и все это, памятное и дорогое ему, и стоявшая перед ним Шура, о которой он теперь думал, что это, несомненно, дочь Волоха, — все это волновало его и мешало ему говорить. В то время как Шура, глядя на него, видя его волнение и волнуясь сама, с замиранием спрашивала себя: «Боже мой, кто же он?» — строя разные предположения, минуты эти для Василия Сергеевича были самыми счастливыми и самыми тяжелыми за все последние годы его жизни.

— Я к вам по делу, которое может показаться для вас странным, — сказал наконец Василий Сергеевич неторопливым и надтреснутым голосом, и дряблая кожа на его лице шевельнулась, и стало заметно усилие, какое он делал над собой, чтобы говорить спокойно. Но оглянулся вокруг себя, отыскивая место, куда бы можно было присесть.

— Вот сюда, пожалуйста, — заметив его движение и поспешно пододвинув стул, предложила Шура. Ожидание чего-то, что должно было произойти, и беспокойство еще сильнее охватили ее теперь, после этих слов Василия Сергеевича; ни малейшее движение его морщин, ни выражение глаз, ни положение лежащих на коленях рук, таких же белых и мягких, как складки на лице, — ничто не ускользало сейчас от ее внимания. Она смотрела на него еще пристальнее, чем прежде, и краснела от этого.

— Вы воспитывались в детдоме?

— Да.

— Вы знали своих родителей?

— Нет.

— Но хоть что-нибудь и когда-нибудь вы слышали о них?

— Нет.

— Я поспешил, мне надо было, конечно, сначала все уточнить и выяснить, а потом уже идти к вам, но раз так случилось, раз уж я пришел, — все с той же, очевидно, уже привычной ему медлительностью продолжал Василий Сергеевич, в то время как лицо его казалось теперь еще более напряженным и взволнованным, — я скажу вам, что привело меня сюда. Дело вот в чем… — И он рассказал Шуре все, что знал о комбриге, его жене Лизе и о, возможно, родившемся в плену или фашистской тюрьме ребенке.

— Я не берусь ничего утверждать. Мне известно лишь, что Лизу около месяца держали в белостокской тюрьме, а потом отправили в концлагерь. Но вот я сейчас смотрю на вас — вы так похожи на своего отца, так поразительно похожи, — докончил он и, достав из бокового кармана небольшой сверток и развернув его, протянул Шуре не очень старую, но уже начавшую желтеть газетную вырезку. — Взгляните.

Руки Василия Сергеевича, особенно его синевато-чистые и как будто уже высыхающие пальцы — Шура заметила это, беря протянутую ей газетную вырезку, — вздрагивали от волнения. «Как он слаб», — подумала она, чувствуя, что ее самое охватывает дрожь от вида этих рук, от вида газетной вырезки, которую она разворачивала теперь, от слов Василия Сергеевича, главное же, от произнесенного им «похожа на своего отца». «Комбриг Григорий Волох, — прочитала она. — К шестидесятилетию со дня рождения». С помещенного под заголовком небольшого портрета смотрело на нее молодое, веселое (снимок тридцатых годов) и пока еще чужое и совсем незнакомое ей лицо. Она принялась разглядывать это лицо. «Чем же он похож? Что в нем такого?» — говорила она себе. Но она не могла не заметить, что снимок действительно-таки напоминал ее самое, как она выглядела на фотокарточках, и это портретное сходство, чем дольше она всматривалась, тем представлялось ей очевиднее и разительнее. Она смотрела на портрет так, как если бы видела сейчас перед собой живое лицо, и оттого чувство, какое испытывала, было чувством к живому и близкому ей человеку. «Боже мой, он — отец! Эти глаза (ей казалось, что они тоже, как живые, смотрят на нее, и смотрят с той ласкою и нежностью, о какой она только мечтала, но с какой еще никогда и никто не смотрел на нее в жизни), брови, волосы, орден… Боже мой! Он улыбается…» Но улыбка, хотя она была откровенной и веселой, казалась Шуре горестной; в ней было и предчувствие беды, будто он уже тогда, в то время, когда делался снимок, знал, какая участь постигнет его, и было такое выражение, будто он говорил ей теперь: «Здравствуй».