«Так вот из-за чего поднялась вся кутерьма!» – догадывается Мишель, и ему кажется, что теперь-то батюшка изъяснит, наконец, самую суть. Куда там! Гром и буря – и нет уже на театре ни отшельницы, ни волшебного кубка. Вместо них лихо пляшет заколдованное дерево, обернувшееся мельницей, а ему подплясывают веселые духи, которым нет никакого дела до всего ранее происшедшего. А в это время под рев бури из подполья показывается… мертвая голова. «Ага, – настораживается Мишель, – уж голова-то, наверное, что-нибудь объяснит». Но безотлучные грома и молнии работают наславу, и мертвая голова кубарем летит в преисподнюю.

– И вообрази ты себе, друг мой, – продолжает повествование батюшка, – вообрази любопытство и восторги публики, когда все сие является на театре в один вечер… Да я тебе еще кратко изъяснил, а что там не только на берегу, а в разных теремах вершится!.. Точно, преславная опера, Мишель! – И батюшка переходит к апофеозу.

В апофеозе выплывают лебеди, а на лебедях громоздятся русалки, которые усердно машут розовыми гирляндами. Леста садится на хрустальный трон, и тогда прочие русалки пляшут вокруг нее чувствительный балет. Впрочем, несчастная Леста попрежнему тоскует по князе Видостане, хотя именно князь Видостан, преклонив колено, стоит перед самым ее носом. И все, замерев, слушают небесную гармонию.

Мишель попытался было уцепиться хоть за небесную гармонию, но как раз о ней батюшка ничего более и не сообщил.

– Про то, друг мой, сочинителю оперы лучше знать! А модники наши тем тешатся, что допреж Петербурга сию музыку по всей Неметчине одобрили…

– А князь Видостан успел ли с Лестой свадьбу сыграть?

– Какое там! – смеется Иван Николаевич. – Про то новые оперы изъяснят. К «Лесте» три продолжения писаны, и все три на театре играют. Да, признаться, их я не видывал – когда успеешь?

Эти неожиданные продолжения пуще грома и молнии сразили Мишеля. Вот так театры в Санкт-Петербурге! На одних русалок жизни нехватит! Да еще будь бы русалки как русалки…

– Сдается, батюшка, что русалки, которые на театре представляют, на наших вовсе не похожи?

– Как не похожи? – хитро усмехнулся Иван Николаевич. – Сказывал же я тебе, что на театре показан днепровский брег и князь Видостан… – Но тут батюшка вспомнил о делах и с привычной быстротой скрылся в кабинете.

Мишель погрузился в глубокие размышления. Насчет русалок в театре ничего не смыслят. Когда русалка поет, на реке так тихо бывает, что всплеск плотицы слышно. Никогда она под гром да молнию петь не будет – нашли дуру! Когда русалка на заре косы выжимает, струйки, стекая, точно хрусталем звенят. Ну кто же ее на хрустальном троне видел, да еще с гирляндами? Этакий вздор! А насчет небесных гармоний и вовсе уму непостижимо. Никогда еще не слыхал Мишель таких гармоний, чтобы действовали вперемежку с громом и молнией.

И петербургские музыки снова скрылись в волнах мрака, как театральные русалки в Днепре. А ты сиди в Новоспасском и жди у моря погоды. До зимы все еще далеко, и дядюшка Иван Андреевич не едет. Хоть бы письмом известил: ждать его или вовсе не надеяться?

Письма от Ивана Андреевича приходят в Шмаково так редко, будто идут из Петербурга пешком.

– Давно бы, ma chère, должно от братца Ивана Андреевича извещение быть, – гадает Афанасий Андреевич, – почитай, с зимы ждем!

Елизавета Петровна наставляет на Афанасия Андреевича черепаховый лорнет и утвердительно кивает:

– Vraiment[13], с зимы…

– А почему же, мать моя, никакого уведомления нет? – допытывается Афанасий Андреевич. – Почему его нет?

Елизавета Петровна снова смотрит в лорнет:

– Vraiment, почему же его нет, Athanas?

– Vraiment, vraiment! – сердится дядюшка. – Ничего ты, мать моя, не смыслишь! – И, выговорившись, Афанасий Андреевич идет на мировую: – Как же нам быть, ma chère? He предвижу! – Но тут Афанасий Андреевич нападает на счастливую мысль и выходит из заколдованного круга: – Григорий! – кричит он. – Григорий!

Елизавета Петровна вздрагивает, а Григорий уже стоит в дверях, вращая глазами:

«Что же он, подлец, выберет, неужто яд?» – загадывает Афанасий Андреевич, но вместо разгадки тетушка вдруг проявляет не свойственную ей твердость духа.

– Athanas! – трагически взывает она не хуже Григория и, взяв дядюшку под руку, уводит его в сад.

Елизавету Петровну всю жизнь мучают мигрени, но пуще мигреней боится она театра высокой трагедии, к которому столь привержен Афанасий Андреевич. Но что понимает Елизавета Петровна? Что она, в самом деле, в свою черепаху видит? Ведь долгожданное петербургское письмо вскорости и впрямь прибыло! Кто же его, как не Григорий, предсказал?

Ждали письма с зимы, ждали его весной и летом, а оно возьми да и обгони теперь осень – в аккурат к августу в Шмаково поспело. Со столичными новостями Афанасий Андреевич не замедлил отправиться в Новоспасское.

– Идем, старче, санкт-петербургские ведомости читать! – сказал дядюшка, встретив Мишеля, и по старой привычке хотел щелкнуть его конвертом по носу, но племянник ловко увернулся.

Когда все уселись в сиреневой беседке, Афанасий Андреевич извлек из конверта объемистую пачку листов. Письма Ивана Андреевича и впрямь походят на ведомости. Только столичный дядюшка не торопился выдавать их в свет. Когда вздумается – начнет письмо, когда захочет – продолжит. А потом письмо возьмет да и спрячется под какими-нибудь нотами. Если же Иван Андреевич на него натолкнется, то опять что-нибудь припишет.

Поначалу даже Иван Николаевич прислушивается к чтению одним ухом: вдруг отписал Иван Андреевич что-нибудь дельное?.. Да нет! Письмо, как всегда, набито музыкальной требухой. Иван Николаевич перестает прислушиваться и соображает про себя: «Против сиреневой беседки неплохо бы соорудить каскад под сенью диких виноградных лоз. Совсем неплохо!» – мысленно решает Иван Николаевич.

А из столичного письма все еще фонтаном бьют музыкальные известия. Когда читают дядюшкино письмо, Мишель ясно видит, как живет дядюшка за фортепиано и собирает у себя фортепианные вечера. А потом посещает вечера фортепианной музыки у своих ближних и дальних знакомых. Когда же нет таких вечеров, дядюшка отправляется в театр.

Сгорая от нетерпения, Мишель сам заглянул в письмо. Петербургские театры после знакомства с русалкой Лестой кажутся ему неразрешимою загадкой. Но из письма дядюшки Ивана Андреевича видно, что на театрах в Петербурге играют оперы и давних Мишелевых знакомцев – Мегюля и Керубини. Тут наверняка нечего опасаться ни грома, ни молнии. Тут, точно, обитает госпожа Гармония. Однако теперь, когда дядюшка мог бы все по порядку рассказать, из письма вовсе некстати выглянула петербургская тетушка Марина Осиповна, которая слала всем поименные поклоны. А за тетушкой объявились петербургские кузины, которые тоже не нашли ничего умнее, чем слать поименно всем свои глупые поцелуи. Тут письмо свернуло с поклонов и поцелуев на дядюшкину службу. Оказывается, что у дядюшки Ивана Андреевича есть и служба в Петербурге. Вот она-то и воспрепятствовала ему, к сердечному огорчению, выехать в Шмаково. Но Иван Андреевич за такие препоны со службой разочтется. По всему видать, что он заглядывает на свою службу куда реже, чем в театры. Службе отведено в письме ровно полстрохи, и то на задворках. Покончив со службой, письмо снова обратилось к театрам, и Афанасий Андреевич, поднеся листок к глазам, громко зачитал:

– «… второй год публика наша с неизменным восторгом встречает на театре каждое явление Ивана Сусанина, видя в древнем герое немеркнущую славу отечества, умноженную новыми Сусаниными в наши дни. «Хвала композитору Катерино Альбертовичу Кавосу, подарившему нас отечественной оперой!» – так восклицают у нас в собраниях и о том же пишут в журналах…»