— Жива? — негромко спросил Стрельцов, распрямляясь и выходя из убежища…

— Жива… — откликнулась Людмила. — Кто это?.. Зачем…

Её непосредственный начальник молча пожал плечами. Посмотрел на пол, посмотрел на собственный правый рукав. Рукав вспорола выпущенная из «Скорпиона» стрелка: прошла бы на пару сантиметров левее, — и оставила бы инвалидом. На полу кухни, откинутый двенадцатимиллиметровой пулей «глока» к стене, лежал мертвец, — не стоило искать признаки жизни у человека, лишившегося половины головы.

В коридоре послышался топот нескольких пар ног, затем истошный крик: «Не двигаться! Оружие на пол!» — и недвусмысленное клацанье затворов.

Лицо у Стрельцова скривилось, словно он хватанул ложку исключительно горького лекарства.

Лес тут подходил почти вплотную к дороге. Вернее, не лес — невысокий густой кустарник, вновь заполонивший придорожную полосу, некогда вырубленную и раскорчёванную. Над кустами сиротливо торчали подгнившие столбы линии электропередач — провода отсутствовали, да и многих столбов не хватало, не то попадали, не то спилены на какие-то нужды.

Человек, выскочивший из кустов на середину проезжей части (хм… относительно проезжей, едва-едва проезжей) и отчаянно махавший обеими руками, даже на расстоянии вызывал некое чувство душевного дискомфорта. Казалось: только вот остановись, и огребёшь проблем по самое дальше некуда.

Хотя сам по себе человек опасным не выглядел. Высокий, но какой-то худой, измождённый: черты лица заострившиеся, кожа туго обтягивала выступающие скулы. По лбу, наискосок, тянулась не то огромная ссадина, не то небольшая рана, свежая, с запёкшейся кровью. Одежда его… пожалуй, если грибник капитально заблудится в тайге, и проведёт пару-тройку месяцев, питаясь подножным кормом и ночуя на земле у костра, — обмундировка его будет выглядеть схожим образом. И физические кондиции окажутся примерно такими же… Вот только вокруг не бескрайная тайга, да и грибы в здешних лесах три месяца назад не росли.

Потенциальный грибник загораживал дорогу самым беспардонным образом, а своими верхними конечностями пытался изобразить крылья взбесившейся ветряной мельницы.

Я нажал на тормоз, сильно сомневаясь, стоит ли это делать. Приспустил боковое стекло, держа «горчичник» наготове.

Похоже, «грибник» успел в течение своих злоключений отвыкнуть от разговоров с себе подобными. Речь его состояла из слов и словосочетаний, мало связанных друг с другом. Если отбросить обильно украшавшую речь матерщину, то звучало всё примерно так:

— Мужик… христом-богом… собаки… забери отсюда… три дня не жравши… убьют, если поймают…

После пары минут страстных, но невнятных излияний стало ясно одно: откуда-то этот экземпляр сбежал, и сейчас его активно ловят и ищут. Вот не было печали, и своих-то проблем выше крыши…

Вздохнув, я распахнул пассажирскую дверцу «гарпии». Есть надежда, что странности здешних мест и здешних дорог сейчас объяснятся. Но вникать в суть сбивчивых речей обретённого попутчика лучше на ходу, иначе процесс грозит затянуться.

Он хлопнулся на сиден. е, и на заросшем щетиной лице разлилось выражение самого настоящего блаженства. Я тронулся с места.

— Рассчитаюсь, христом-богом… — заверил меня нежданный спутник. — Мне б только до Питера… не с улицы ж я… друганы у меня, родня… паспорт с пропиской!

Он полез за голенище неимоверно грязного кирзового сапога — подмётка у того почти отвалилась, и держалась, пришитая грубыми стёжками тонкой проволоки.

Из недр обувки и в самом деле появился донельзя потрёпанный паспорт.

— Вот, глянь, глянь! — настойчиво совал его мне под нос попутчик. — Знал: не пропаду… с такой-то фамилией…

Я скосил взгляд — обладатель засаленного документа звался Фёдором Счастливцевым. И, пардон за каламбур, осчастливил он наш мир своим появлением сорок четыре года назад.

— Рассказывай, Федя. Всё с самого начала рассказывай.

Но рассказывать Счастливцев не пожелал. Встревоженно завертел головой по сторонам — очевидно, на радостях только сейчас сообразил, в какую сторону мы движемся.

— Ты куда?! Нельзя… не поглядят, что тачка крутая… Разворачивай, пока не заметили…

Я проигнорировал горячий призыв. Дело в том, что дорога начала постепенно, но явственно улучшаться. Не пронестись с ветерком, конечно, — но колдобин и рытвин становилось всё меньше, самые глубокие ямы оказались засыпаны щебнем. Мы приближались к обитаемым местам. С обитателями этих мест Счастливцев не желал встречаться категорически, и очень старался отговорить от встречи меня. Начал рассказывать сам, без наводящих вопросов. Но начал издалека…

Жизненная история вырисовывалась незамысловатая: двадцать с лишним лет назад молодой Федя Счастливцев отслужил в армии и почти сразу же по дурости схлопотал срок за пьяную хулиганку. Отбывал в одной из уральских колоний, после освобождения там же и остался, в тёплые месяцы трудился сезонным рабочим во всевозможных экспедициях, зимой проедал (надо полагать, и пропивал) заработанное. Объездил почти всю Сибирь — с геологами, с геофизиками, дважды примыкал к компаниям кладоискателей: золотой эшелон Колчака, правда, не нашли, но на одном из притоков Чусовой разбогатели-таки — откопали без малого сотню тонн меди, здоровенные слитки, припрятанные в годы Гражданской войны каким-то немцем-заводчиком до лучших времён. Доля каждого кладокопателя составила круглую сумму в евро, и в странствиях Фёдора наступил трёхлетний перерыв. Потом всё вернулось на круги своя: побывал даже на Таймыре и в Забайкалье. К сорока годам начались проблемы со здоровьем, а тут как раз умерла в Питере мать, оставив квартиру Фёдору и его сестре; решил вернуться к оседлой жизни. Да как-то не заладилось — разнорабочие широкого профиля, на все руки мастера, столь ценимые в экспедициях, в северной столице оказались невостребованными. А никакой конкретной специальности у Счастливцева не было, перебивался случайными заработками…

Предысторию своих мытарств Фёдор постоянно перемежал просьбами развернуться и поехать обратно. Я не внимал — на дороге наконец-то (уж и не ждал такого чуда) появилось нормальное покрытие: старый асфальт, кое-где украшенный относительными свежими бетонными заплатами.

Тут-то, на асфальте, Счастливцев и объявил ультиматум: или мы немедленно разворачиваемся, или я его высаживаю, — и тогда он попробует выбраться отсюда на своих двоих, а мне придётся умыться кровавыми слезами за свою глупость и своё упрямство.

Ни тот, ни другой вариант меня не устраивал. Остановив «гарпию» на обочине, я сказал, что приму решение, лишь когда услышу историю целиком, до конца. Хватит недомолвок и намёков. Говори, дескать, прямо: что там, впереди.

Впереди, по словам Фёдора, находилось крупное фермерское хозяйство. Рабовладельческое, не больше и не меньше. И он, Счастливцев, провёл там два месяца в малопочётной должности раба.

Ну и ну… Вообще-то не секрет, что, вопреки утверждениям родоначальников марксизма о непроизводительности рабского труда, и в двадцать первом веке кое-кто активно эксплуатирует невольников и зарабатывает хорошие деньги. В Туркестане до недавнего времени существовала целая индустрия работорговли и рабовладения, совсем как в старину: с невольничьими караванами и рынками, с обширными плантациями дури, возделываемыми руками рабов. И остатки этой индустрии выкорчёвывают до сих пор. Да и в нашей части Карпат мне самому довелось видеть подобное хозяйство, специализировавшееся на выращивании табака… Особенно впечатлила яма, заполненная останками вышедших в тираж невольников; пули там зря не тратили — у каждого затылок проломлен аккуратным, скупым и расчётливым ударом топорика-чупаги.

И не только у нас в стране в глухих уголках процветает рабство. В США, в южных штатах, тоже исподволь намечается возврат к старым обычаям, — «мокрые спины», нелегальные иммигранты-мексиканцы, работают на плантациях точь-в-точь как негры-рабы двести лет назад.