— Так он не в вас палил, — сообразил генерал. — В гоблинов каких-то мохнорылых… Глаза-то были закрыты, не заметил?

Стрельцов пожал плечами: не разглядел, как-то не до того было. Затем сказал:

— Не в гоблинов. В монстров инопланетных, зелёных и чешуйчатых…

— Э-э-э?

— Играл я в эту игру как-то. Не думал, правда, что однажды сам окажусь в роли монстра.

Генерал округлил глаза:

— Ты?! Играл?!

— В компьютерный вариант… — поспешил успокоить Стрельцов. — Да про гоблинов сейчас и игрушек-то всё меньше. По крайней мере те, что в имплантате у моргунов прошиты, всё про галактические разборки.

Он хорошо понимал — всё равно концы с концами в этой истории не сходились. Знать, что именно Стрельцов послал оперативников, разгромивших притон моргунов, мог лишь человек, занимающий высокий пост во властных структурах. Но тот же гипотетический человек не мог не знать и другое: произошло всё в достаточной мере случайно, и цель у рутинной проверки была совсем иная. К тому же спланировать операцию и модифицировать игровую программу за те несколько часов, что Стрельцов провёл в доме-башне (а оказался он там, по большому счёту, спонтанно), — едва ли кому-нибудь по силам.

Загадка осталась загадкой. Барсук пообещал, что все связи покойного Челядинцева будут изучены чуть ли не под микроскопом. И если найдётся хоть кто-то или что-то, связывающее его с КРТ… Генерал не договорил, но и без того было понятно: именно Моргулис (хоть имя его ни разу не всплыло в разговоре), — обладающий самыми большими возможностями игрок на этом поле. И преследуемые им цели не ясны совершенно…

Обсудили и остальные линии, наметившиеся в расследовании, и возможную их связь с утренним покушением; а напоследок генерал-майор прозрачно намекнул, что Стрельцова ждёт сюрприз. Какой именно — не сказал. Стрельцов нахмурился, сюрпризы он не любил.

Но данный конкретный сюрприз, поджидавший в расположении группы «Немезида», оказался приятным. Хотя большинство российских граждан так бы не посчитали — обнаружив в своём жилище либо офисе десяток фигур в мимикрирующем камуфляже и в глухих, никогда не снимаемых, закрывавших всё лицо капюшонах. Сейчас униформа приобрела светло-серый оттенок краски, покрывавшей стены, лишь сохранили прежние, чёрные с золотом, цвета эмблемы на рукавах, — изображали они манула, туркестанскую горную кошку, — зверь оскалился, растянул тело в прыжке. И три буквы снизу: «ДОН».

Как их только не называли, ребят из дивизии особого назначения МВД! «Донцы», «чистильщики», «манулы», «буйный Дон»… А ещё: «фашисты», «куклуксклановцы», «цепные псы режима»…

Стрельцов не знал — попросту никогда не видел — лица человека, поднявшегося из кресла ему навстречу. Однако обнялся с ним, этакую медвежью фигуру никаким камуфляжем не замаскируешь, да и голос — рокочущий бас — трудно позабыть…

— Какими судьбами, Циркач? — спросил Стрельцов. Именно как Циркача — ни имени, ни звания — знал он человека, командовавшего гостями.

— Откомандирован с ребятами в твоё распоряжение, — пожал необъятными плечищами Циркач. — Выдернули прямо из… в общем, из одного места. Короче, распоряжайся.

Неясностей не осталось. Ни одной. В том, естественно, что от него, Стрельцова, ждут. Некоей акции — отчаянной, без оглядки на законы, вообще без оглядки на кого-либо или что-либо. Вроде той, что имела место при обмене Джумгаева-младшего. Надо думать, цель будет вскоре указана… Но команда «Фас!» так и не прозвучит. К чему? Некоторые волкодавы сами, без команды вцепляются в горло хищнику, как только его увидят… И их заботливо собрали в одно место. В одну свору.

— Пойдём, поговорим, — кивнул он Циркачу на дверь комнаты отдыха.

— Андрей Станиславович, на минуточку, — подошла одна из девушек.

— Слушаю.

— Звонил полковник Моргулис. Сказал, что просит о личной встрече с вами, как можно более срочной.

— Та-а-а-к… — Стрельцов задумался ненадолго, барабаня пальцами по косяку двери. — Перезвони ему, скажи: я на совещании у начальства, через два часа буду готов встретиться в любом удобном ему месте.

Сделать за два часа предстояло многое.

— Ну как, хороша? — спросил Литвинас с какой-то не совсем понятной мне гордостью.

Девушка — лжемамаша из бригады, подстерегавшей меня на конспиративной квартире — лежала на реанимационной койке, прикрытая лишь простынёй, которую доктор только что сдёрнул.

Я вздохнул. По всем канонам стереомелодрам мне сейчас полагалось оказаться наповал сражённым красотой девушки и влюбиться в неё без памяти; по тем же канонам ей надлежало ответить столь же пламенной страстью, и эта страсть смела бы все стоящие между нами и перед нами преграды, и вдвоём бы мы покарали подлеца Пастушенко, и с боем взяли бы причитавшиеся мне деньги, и после многих приключений и передряг зажили бы на них мирно и счастливо на далёком тропическом острове.

Увы, жизнь редко следует штампам телесценариев. Я, по крайней мере, не влюбился. Да и красота сразила далеко не наповал. Можно сказать, совсем не сразила.

Лицо, лишившееся косметики, в общем, вполне в моём вкусе; но мышцы ног и рук могли бы быть развиты чуть менее, а бюст — чуть более. Да и вообще, с чего бы восторгаться красотой дамочки, участвовавшей в охоте за моей головой?

И девушка не могла ответить мне страстным чувством, ибо находилась в полной отключке. Впрочем, Литвинас сказал, что привести её в пригодное для беседы состояние — дело нескольких минут.

— Что ты с ней сделаешь потом, Гюрза? — поинтересовался доктор. — Если не нужна, могу избавить тебя от хлопот.

Вот ведь похотливый старый прыщ… Доктор Литвинас при первом знакомстве производил странное впечатление, да и при последующем общении оно никуда не исчезало. Лицо мужественного красавца — волевые скулы, высокий лоб, подбородок с ямочкой. Но венчала голова с таким лицом тело низенькое, толстенькое, с короткими и короткопалыми руками. Дело в том, что своей физиономией Литвинас не обладал с рождения, но обзавёлся трудами коллег-врачей. Причём завершить серию пластических операций не удалось: в самом её разгаре доктор угодил на нары следственного изолятора — слишком вольно обращался с больничными деньгами и имуществом.

Последствия оказались плачевными. Из-за какого-то побочного осложнения, прорезавшегося уже в предварительном заключении, с головы доктора постоянно сыпалась перхоть — необычайно обильная и крупная, чуть не с ноготь размером. А очки постоянно сидели на породистом носу криво, как Литвинас ни менял оправы. Надо полагать, кости под новым лицом изменились несколько ассиметрично, а вовремя внести коррекцию было некому, не занимаются в тюремной медчасти такими операциями.

Короче говоря, пациенткам врача с подобными внешними данными стоит хорошенько поразмыслить, прежде чем давать согласие на общий наркоз. К женскому полу Литвинас был более чем неравнодушен — собственно, ради успеха у дам он пошёл и на масштабное воровство, и на пластические операции.

Но я не стал прохаживаться насчёт внешности эскулапа-прохиндея. Лишь кротко попросил:

— Не надо называть меня Гюрзой. Такое право заслужили всего несколько человек… Когда я слышу это прозвище от прочих, то становлюсь не слишком приятен в общении.

Что я разумею под последними словами, доктор хорошо знал — сам же и латал челюсть своему громиле-ассистенту, по совместительству телохранителю. Тот здоровяк, известный под малоподходящим к нему прозвищем Стопарик, обладал крайне раздражавшим меня чувством юмора. Сейчас, впрочем, Стопарик в клинике отсутствовал, все свои делишки доктор вёл в одиночку. По его словам, у верзилы серьёзно заболела мать, отчего он попросил и получил недельный отпуск. Кто-то тут явно врал — или Литвинас мне, или Стопарик доктору. Организмы определённого сорта за матерями не ухаживают. Однако наплевать, даже если доктор втихую пустил своего подчинённого на органы для трансплантации. Каждый зарабатывает на жизнь, как умеет.