как молоко

с обгорелыми черными пеночками.

Говорят мне, вздыхая:

«Себя пожалей»,

а я на зуб возьму полтравпночки,

и уже веселей

от подарка полей —

от кислиночки

и от горчиночкн.

Я легонько кусну

лето или весну,

и я счастлив зелененькой малостью,

и меня мой народ

пожалел наперед,

бо не избаловывал жалостью.

Если ребра мне и драке изрядно помнут,

и считаю,

что так полагается.

Меня и спину нырнут

и но поймут —

(ii чего это он улыбается.

В тех, кого зажалели с младенческих лет,

силы нет,

а сплошные слабиночки.

Полтравииочкн на зуб —

вот весь мой секрет,

и на вырост в земле —

полтравиночки.

забытая штольня

«Пойдем на Холодную гору

в забытую штольню!»

«За что эту гору Холодной назвали?

За что эту штольню забыли?»

«Не знаю про гору, —

наверно, там холодно, что ли...

А штольни иссякла,

и вход горбылями забили».

«Не все иссякает,

что нами бывает забыто».

«Сначала не все,

но когда-нибудь все иссякает...» —

и женщина,

резко гранениая,

будто бы горный хрусталь Суомтита,

берет два фонарика

и разговор пресекает.

Она кристаллограф.

В ней есть совершенство кристалла.

Обрежешься,

если притронешься к ней ненароком,

и я поражаюсь,

что к ней ничего не пристало,

и сам к ней боюсь приставать.

Я научен был горьким уроком.

«Вы, значит, хозяйка

хрустальной горы па Алдане?»

«Хозяйка себе», —

обрезает она с полулета,

и все, что я думаю втайне о ней, —

это пол у гаданье,

и нолубоязнь,

и, пожалуй, еще получто-то.

И мы поднимаемся в гору,

топча стебельки молочая,

22

и мы отдираем трухлявые доски

в узорах морозных искринок,

Входим в забытую штольпю,

двумя голубыми лучами качая,

споткнувшись о ржавые рельсы

и чей-то примерзший ботинок.

Фонарики пляшут

по хоботам сонных сосулнщ,

по дремлющим друзам,

и кажется —

в штольне невидимо прячется некто,

ц 0 полурассыпанным,

грустно сверкающим грузом

лежит на боку

перевернутая вагонетка.

Мы оба исчезли —

на степах лишь два очертанья,

и только

друг к другу принюхиваясь понемногу,

чма теплых дыханья

плывут перед нашими ртами,

как белые .ангелы,

нам указуя и дорогу.

Две не черные тени

как будто пугаются слиться

на обледенелой стене,

где в проломе кирка отдыхает,

и чья -то пустая

брезентовая рукавица

м|ила бы сжать

хоть пол-облачка наших дыханий.

Здесь умерло время

Здесь только скольженье, круженье

теней отошедших.

Я только на них полагаюсь.

Со мною скорее пе женщина —

нредположенье,

23

и я для нее не совсем существую,

а предполагаюсь.

И горный хрусталь

разливает но сводам сиянье,

и дальнее пение

слышу не слухом, а телом,

как будто идут катакомбами

римские христиане,

идут к нам навстречу,

качая свечами,

все в белом.

Еще в инквизицию

не превратилась крамола,

костер не обвил еще Жанну д'Арк,

ее тело глодая...

«Вы знаете, странное чувство,

что здесь, под землею,

я молод».

«Похожее чувство —

и я под землей молодая».

«А дальше идти не опасно?»

«Конечно, опасно.

Но жить — это тоже опасно.

От этого мы умираем.

Когда на прекрасной земле

еще столь ненрекрасно,

то даже подземное,

будто надземное,

кажется раем».

«Что это за рай,

если вход заколочен крест-накрест?

Хрусталь в одиночестве

тоже теряет хрустальность.

Простите меня

за мою дилетантскую наглость —

а не преждевременно

люди со штольней расстались?»

24

«Я думаю, есть преждевременность вовремя».

«Разве?»

«Л вам бы хотелось увидеть

хрустальное царство

растоптанным садом?

Боюсь, если люди полезут

непрошено в рай все,

то рай поневоле