окажется истинным адом».

«Л если обвалится штольня?»

«Обобранность хуже обвала».

«Нас что, обобрали?»

«Да, в жизни мне крупно досталось,

ВО Я, словно штольню,

крест-накрест себя забивала,

ОТоб в душу не лезли,

не хапали все, что осталось».

«Вы что — обо мне?»

«Вы, ей-богу, напрасно сердитый...

Взгляните на штольню —

ми, зимний собор опушенный!

Уж лучше прожить преждевременно

самозакрытой,

чем стать преждевременно

опустошенной».

...Хозяйка хрустальной горы,

вы, пожалуй, святая,

но страшно идти

вашей мертвой хрустальной державой,

где хочет,

от рельсов себя отодрав,

рукавица пустая

наполниться вновь

человечьей рукою шершавой.

Хозяйка хрустальной горы,

моя штольня почти безнадежна,

но доски крест-накрест

как будто петля

или выстрел.

Я буду кайлить,

приковав себя к тачке острожно,

пока до хрусталинки

все, что во мне,

я не выскреб!

И я не хочу,

не могу забивать в себя входы,

как рыцарь скупой,

любоваться припрятанным блеском.

В закрытости нашей —

удушье безлюдной свободы.

Свобода смертельна,

когда разделить ее не с кем.

А смерть

с инквизиторским капюшоном

готовит и мне

преждевременно пакость.

Но лучше уж смерть

до хрусталинки опустошенным,

чем выжить с хрустальной душой,

но забитой крест-накрест!

...И так мы идем да идем

сквозь Холодную гору,

где горный хрусталь

ощетинился остроугольно,

и прячется вечность,

прислушиваясь к разговору,

и вечности больно за нас,

и за штольню забытую больно.

И женщина кажется

полуразмытой и млечной,

и, может быть, это не женщина —

просто лучистость.

Лишь нолуслучился у нас разговор,

но закон есть извечный:

101 подусдучияшееся —

случилось.

II нечто без имени

нас и хрусталь производит,

н нечто без имени

двигает звездами,

нами,

и все, что сейчас

происходит и не происходит,

Уже переходит

в далекие воспоминанья.

ясная, тихая сила любви

Сила страстей — преходящее дело.

Силе другой потихопьку учусь.

Есть у людей приключения тела.

Есть приключения мыслей и чувств.

Тело само приключений искало,

а измочалилось вместе с душой.

Лишь не хватало, чтоб смерть приласкала,

но оказалась бы тоже чужой.

Все же меня пожалела природа,

или как хочешь ее назови.

Установилась во мне, как погода,

ясная, тихая сила любви.

Раньше казалась мне сила огромной,

громко стучащей в большой барабан.

Стала тобой. В нашей комнатке темной

палец свой строго прижала к губам.

Младшенький наш неразборчиво гулит,

и разбудить его — это табу.

Старшенький каждый наш скрип караулит,

новеньким зубом терзая губу.

Мне целоваться приказано тихо.

Плач целоваться совсем не дает.

Детских игрушек неразбериха

" стройный порядок вокруг создает.

II подчиняюсь такому порядку,

где, словно тоненький лучик, светла

мне подшивающая подкладку

быстрая бережная игла.

В дом я ввалился, еще не отпутав

в кожу вонзившиеся глубоко

нитки всех злобных дневных лилипутов.

Ты их отпутываешь легко.

Так ли сильна вся глобальная злоба,

вооруженная до зубов,

как мы с тобой, безоружные оба,

как безоружная наша любовь?

Спит на гвозде моя мокрая кепка.

Спят у порога тряпичные львы.

В доме все крепко, и в жизни все крепко,

если лишь дети мешают любви.

Я бы хотел, чтобы высшим начальством

были бы дети — начало начал.

Боже, как был Маяковский несчастен

тем, что он сына в руках не качал!

В дни затянувшейся эпопеи,

может быть, счастьем я бомбы дразню?

Как мне счастливым4нрожить, не глупея,

не превратившимся*в размазню?

Темные силы орут и грохочут —

хочется им человечьих костей.

Ясная, тихая сила не хочет,

чтобы напрасно будили детей.

Ангелом атомного столетья

танки и бомбы останови

и объясни им, что спят наши дети, —

ясная, тихая сила любви.

хранительница очага

Джан

Собрав еле-еле с дорог

расшвырянного себя,

я переступаю порог

страны под названьем «семья».

Пусть нету прощения мне,

здесь буду я понят, прощен,

и стыдно мне в этой стране

за все, из чего я пришел.

Набитый опилками лев,

зубами вцепляясь в пальто,

сдирает его, повелев

стать в угол, и знает — за что.

Заштопанный грустный жираф