В глубине комнаты — движение. Посыпались с полок книги.

—Еще раз прошу прощения, — сказала Калерия Ивановна и с достоинством возвратилась к столу.

Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот они ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга. Вот она что-то тихо сказала, он шепотом выругался: «Ч-черт!» Выходят вместе, вышли... Запирают дверь. Запирают открытый доступ.

—Спасибо, — буркнул мальчик над ухом у него.

Ключ звякнул о стекло стола. «За что?» — вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он хотел всем добра. Он никому не хотел зла, за что?

—Пожалуйста, — Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был благодарен ей за это. Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы. Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники. Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса «на ночь» толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни. Но что стоило все это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад...

Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой... Потом, не замечая дороги, побрел домой, и только холодный дождь привел его в чувство.

Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:

— Все равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне все равно!.. Вот!

Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно слушать то, что кричат на улицах.

Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, отворачиваясь деликатно, когда хозяин начинал плакать. Плакать Николай Николаевич принимался два раза: первый раз — когда про Уайльда, и второй — когда про «за что». Вроде бы как в комнате никого не было, а в то же время его слушали с сочувствием, это располагало.

Ему было интересно, что Степа скажет в конце, но Степан Васильевич, видимо, не счел нужным.

Ну, судьба, значит, что я к тебе пристал, — только и заметил кот.

А что такое? — встрепенулся Николай Николаевич.

Да уж то... — уклончиво ответил кот. — Со мной все веселее...

До полуночи они промолчали,

В двенадцать часов ночи Николай Николаевич по привычке обошел все помещения: кухню, ванную и туалет. Не то чтобы он боялся темноты: пустоты он боялся, это было бы точнее. Слишком много было в квартире места для него одного. Раз пять или шесть проверил газовые краны: справлял вечерний ритуал одинокого человека.

Кот по-прежнему лежал на диване, то прижмуривая, то открывая глаза. Николай Николаевич постелил ему чистую простыню, взбил подушку, стал укладываться сам. От одеяла Степан Васильевич отказался. Он, кряхтя, переполз на подушку и лег на нее пузом, вольготно раскинув хвост.

Был когда-то искус такой старинный... — задумчиво проговорил кот, когда Николай Николаевич постелил себе на полу и улегся. — Вот, скажем, идешь ты к себе на службу, и стоят поперек дороги три кипящих котла. В первый кинешься — большим человеком станешь, во второй — красавцем писаным, в третий — умным и ученым.

Я бы — во второй, — не задумываясь, сказал Николай Николаевич.

Вона что, — скучным голосом промолвил кот.

А что такого? — Николай Николаевич зашевелился на своей постели, оживившись. — Большим человеком — сил не хватит, ума и своего мне девать некуда, а красота никогда не помешает.

С красоты, брат Коля, дуреют, — наставительно сказал кот. — Скучное это дело — красота. А мужику такая забота и вовсе не положена.

А во все три нельзя? — подумав, спроси' Николай Николаевич.

Ишь чего захотел, — хмыкнул кот. — Вкрутую сваришься.

Ну, тогда во второй, — упрямо сказал Николай Николаевич. — Умному человеку красота только на пользу идет. Ну что вот я? Мешок с костями. Сколько нервов на это истрачено.

Так-то оно так... — сказал кот. — Только рассуди не спеша, раз ты умным себя считаешь. Плюхнешься ты в это дело, вылезешь — морда толстая, щеки румяные, брови соболиные, волос вьющий. Что народ-то скажет? Срамота.

— Ты, Степан Васильевич, тоже меня пойми, — Николай Николаевич в возбуждении сел на подушку. — Скажем, я готов за идею свою жизнь отдать. А велика ли эта жертва, подумай. Скажут: эка важность. Неустроенный был человек и себя не любил. От тоски на это дело и решился. От такой пустяковой жертвы и на идею мою какой-то свет нездоровый падает. А вот будь я устроен, да красив, да любим, многих бы заставила эта жертва задуматься. Много на земле еще большой черной работы, целые горы навалены, а берутся за нее только такие, как я, одиночки. Остальным все свершений хочется. Я по одноклассникам своим сужу: кто меха из природного газа делать подался, кто нейтрино ловить, кто искать кимберлито-вые трубки. А работу черную все стороной обходят, только после личного краха на нее идут — без особого, конечно, воодушевления.

Молодой ты еще, — пробормотал Степан Васильевич, подумав. — Я устроенных в жизни много видал. Неохотно они жизнью своей жертвуют. Обижаются очень при этом. С какой, говорят, стати? А почему, говорят, обязательно мы должны? Да и вообще, должен ли кто-нибудь? А если должен, то кому именно? Вот такие рассуждения в ход идут, брат Коля.

Я бы так не рассуждал, — запальчиво сказал Николай Николаевич и лег.

Ох, красиво поешь, — проворчал кот.

Тут в горле у него захрипело, он вспыхнул зелеными глазами и — умолк.

—Ты что, Степан Васильевич, захлебнулся? — спросил Николай Николаевич, привстав.

Кот не ответил. Он долго возился в углу дивана, пристраиваясь, и вздыхал.

Не дождавшись ответа, Николай Николаевич прошлепал босиком к выключателю и погасил свет.

Проснулся Николай Николаевич оттого, что над его ухом чихнули. Было ему к одиннадцати, на часах стояло десять, а заснул он где-то около пяти.

—Брысь! — сказал он спросонок, когда над лицом его склонилась укоризненная кошачья морда.

Но Степан Васильевич не обиделся.

Брысь-то брысь, — сказал он ласково, — этим нас удивить невозможно. И не то слышали. Я спросить хотел: может, тебе подошло уже? Мы вчера не сговорились, когда вставать.

Подошло, Степан Васильевич, — сказал Николай Николаевич, и ему захотелось плакать. Он уже забыл, когда о нем в последний раз заботились.

И еще, — сказал кот, когда Николай Николаевич, прыгая на одной ноге, стал натягивать кальсоны.— Ты не говорил бы никому, что я у тебя живу.

Что так? — огорчился Николай Николаевич. Никому особенно, но напарнице своей Анечке он как раз собирался намекнуть о коте. Человек она была безобидный и должна была Степе понравиться.

Да уж так, — скучным голосом ответил кот и тяжело вспрыгнул на свой диван. — В цирк меня заберут, вот и вся недолга. Очень во мне нуждаются в цирке. Видел я там одного говорящего ко-К . Прохиндей, каких мало. «Папа» говорит, «мама»... Ну, я ему показал «маму». Навсегда дара речи лишился.

Так ты и драться умеешь?

Драться — это зачем, — степенно ответил кот и лег животом на подушку. — Указал я ему, как надо вести себя, раз животное. Молодой еще, непонятливый.

А сам-то выступал?

—Было, — нехотя сказал кот. — Даром нигде не кормят.

—Ну, это ты зря, — обиделся Николай Николаевич. Он все принимал как личный намек.

Зря не зря, там видно будет, — уклончиво сказал Степан Васильевич.

Что же ты на сцене делал? — спросил Николай Николаевич, желая уйти от неприятной темы.

Фокусы показывал, — насмешливо сказал кот и отвернулся. — До пяти считал, и смех и грех.

Получалось?

Кот ничего не ответил.

Николаю Николаевичу стало стыдно за свою глупую шутку. Одевшись, он заправил кофеварку, сварил себе кофе, сел за стол.