Я бы тоже кофейку выпил, — сухо сказал кот, который внимательно наблюдал с подушки за всеми его действиями.

Ох, извини, — спохватился Николай Николаевич. Он поспешно достал чистое блюдце, отплеснул туда добрых полстакана, отнес на диван.

Кот покашлял, подвинулся к блюдцу, лакнул.

Вот, небось думаешь, привалило хлопот? — насмешливо сказал кот, откинувшись на бок.

Знаешь что, Степан Васильевич, — с чувством ответил Николай Николаевич. — Или давай закроем эту тему, или... Я один, понимаешь? Один. Никого у меня, кроме тебя, нету.

Кот неторопливо лакнул еще раз и, поставив уши торчком, задумался.

На работе Николая Николаевича ждали крупные неприятности. Для начала его перебрасывали на абонемент. Анечка первая сказала ему об этом и сама,

добрая душа, заплакала: на абонементе и книги не те, и читатель скуднее. Там проблемы с невозвратчиками, а у Николая Николаевича доброе сердце, это всем было известно. Его буквально бросали под пули, это был тонкий расчет.

— Убирают понемногу, — сгорбясь, Николай Николаевич сел за контрольный стол.

Анечка глядела на него сострадающе. Была она маленькая, чернявая, один глаз немного косил, а когда она волновалась, косил сильнее.

Николаю Николаевичу было тяжело на нее смотреть, и он презирал себя за это, так как знал, что она из-за него мучается. Здесь было больше чем сострадание, здесь было наворочено столько комплексов, что мороз драл по коже: когда-то Калерия Ивановна «на полном серьезе» собиралась их переженить; надо было видеть, как Анечка стыдилась Николая Николаевича, ей то и дело приходилось, закрыв лицо руками, убегать в туалет, потому что Калерия Ивановна начинала ее в глаза расхваливать перед Николаем Николаевичем — мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее хорошая, неиспорченная душа... А если, мол, и есть у нее один дефект, то у самой Калерии Ивановны их десятки, и если она все-таки не вышла замуж, то совсем не по причине этих дефектов, а даже наоборот.

Николай Николаевич мог себе предст^ шть, как переживает Анечка, потому что ему самому ото всех этих разговоров сниться начало, что ему предлагают жить со слоновой черепахой: мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее, у черепахи, добрая.

Остановить Калерию Ивановну было так же трудно, как, скажем, прекратить январские холода, и в этом деле особенно, потому что знала она, да и скрыть этого Анечка не умела, одну важную про Анечку вещь. Как-

то раз Николай Николаевич сам имел случай видеть, как Анечка целовала футляр от его очков.

Много слез было пролито Анечкой и много снов пересмотрено Николаем Николаевичем, прежде чем Калерия Ивановна от своего намерения отказалась. Но уж если раньше не любила она одного Николая Николаевича, то теперь невзлюбила и Анечку, обращаясь с ней как с падчерицей, а временами и хуже того.

Перестань ты тут бледнеть, ради бога, — грубо сказал Николай Николаевич Анечке, — ну что ты тут передо мной бледнеешь?

Жалко мне тебя, — Анечка всхлипнула и отвернулась. — И зачем ты вообще с ней связался? «Доступ, доступ», и все споришь, споришь... Я, конечно, не могу судить, но, по-моему, она не очень хорошая женщина. Даже если хочет добра, все равно у нее как-то по-злому выходит. А тебе она добра не хочет.

А ты мне хочешь добра?

Хочу, — сказала Анечка тихо и потупилась.

Ну так и не отпевай меня, — сказал Николай Николаевич сердито. — Я ее ненавижу и буду с ней бороться всю жизнь. Уволит — у крыльца стоять буду, чтобы стыдно ей было на работу ходить.

Анечка искоса посмотрела на Николая Николаевича, и во взгляде ее была такая потрясенность, такое обожание, что Николай Николаевич совсем ободрился.

Да что, в конце концов, — он покраснел и вскочил из-за стола, — управы на нее, что ли, нету? Люди кругом! Если хочешь знать, я выйду сейчас в зал и обращусь прямо к читателю! Не для себя живем!

Нет! — испугалась Анечка. — Не надо, пожалуйста! Ну прошу тебя, не надо!

Николай Николаевич снисходительно посмотрел на нее и пожал плечами. Всем известно было, что Анечка до смерти боялась читателей. Она пряталась от них, как могла, и, если бы это было возможно, вообще не показывалась бы им на глаза. Поэтому и на контроль ее не сажали. Пробовали сначала, но она, как только входил читатель, в панике убегала за стенды. Поэтому вся работа ее заключалась в том, что она молча уносила и расставляла книги.

—Боишься! — насмешливо сказал Николай Николаевич. — Страшнее кошки зверя нет. А я возьму и пойду. Прямо сейчас!

Боже мой, как встрепенулась Анечка, как она кинулась к дверям в своем синем рабочем халатике!

—Не ходи, умоляю! — жалобно вскрикнула она. — Не пущу! Да там и нет сейчас никого! Не ходи!

У нее было такое бледное лицо, что Николай Николаевич озадаченно остановился.

Ну что ты так волнуешься? — примирительно сказал он. — Не в клетку же с тиграми иду.

Хуже! — с горячностью проговорила Анечка, раскинув руки поперек дверей. — Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что делаешь. Поймешь — будет стыдно.

Это еще почему?

Обсмеют они тебя. Обсмеют и не станут слушать.

Да не могут они обсмеять! В конце концов, у нас общее дело!

Какое общее! Думаешь, ты им нужен? Книги им нужны, а не ты и не твои принципы! I

Мне тоже книги нужны.

Да не так они тебе нужны, как им. Для тебя книги жизнь, а для них инструмент, как отвертка. Ты берешь в руки томик — у тебя лицо шелковое становится, губы — как у ребенка. А они уголки у страниц отрывают на зубочистки. «Общее дело»...

Николай Николаевич был растерян. Впервые он слышал от Анечки так много слов сразу, и каких слов!

Ну, знаешь ли... — пробормотал он обиженно выпяченными губами.

Что «знаешь», что «знаешь»? — вскрикнула Анечка, все еще перекрывая руками двери в зал.

Вошли двое школьников в форме и посмотрели на них, как на ненормальных.

Не ожидал я от тебя это услышать, — сказал Николай Николаевич, выдав им Перышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Перышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. — Ну, Калерия Ивановна — куда ни шло, но от тебя...

А что Калерия Ивановна? — тусклым голосом сказала, отвернувшись к стенду с газетами, Анечка. — Такой же ненужный человек...

Да не говори ты этого слова! — закричал Николай Николаевич. — Зачем говорить слова, которые ничего не значат?

Это слово значит многое, Коля, — Анечка впервые назвала его по имени, просто удивительно, как она ухитрилась, не сделав этого, проработать с ним целый год. Зато прозвучало оно так, как будто говорено было раз сто по меньшей мере. — И ты прекрасно знаешь, что оно значит.

Понятия не имею... — буркнул Николай Николаевич и побагровел. Но тут же, испугавшись, что Анечка начнет объяснять, сам заговорил поспешно: — Знаю я, почему ты не хочешь, чтобы я выходил в зал.

Анечка растерянно обернулась.

—Почему? — спросила она тихо, и Николай Николаевич понял: не это. Но уже не в силах остановиться от смущения, забубнил: — Знаю. Знаю.

Анечка послушала, подивилась, снова повернулась к нему спиной. И вдруг, глядя на эту худую, жалкую спинку со странно покатыми плечиками и проступающими сквозь халат лопатками, Николай Николаевич понял: ему не уйти. Он почувствовал на губах солоноватый вкус ее серых запачканных чернилами ладоней.

«Нет! — закричало в нем. — Нет!»

Это было так страшно, что должно было что-то случиться. И случилось: пришла она.

Она никогда не приходила так рано, было всего только двенадцать часов. На плечах ее было клетчатое осеннее пальтишко, рыжие густые волосы — в мелких бусинках дождя.

—Извините, — сказала она поспешно, задыхаясь еще от бега по лестнице. — Извините, Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.

Подбородок Николая Николаевича подпрыгнул, губы задрожали. Помертвев, он присел на край стола. Шаровая молния за стендом, радуга между книжными полками, синий дождь с потолка — ничто не могло уже удивить Николая Николаевича: она назвала его по имени, это было все.