кот.

Расставив ноги, Николай Николаевич крякнул — сундук ни с места, он как будто налит чугуном.

Гляди, пупок разошьется, — кот, довольный, завертел хвостом. — Иди-ко лучше к столу да пиши, что велено: номер первый — букетик.

И на что тебе этот букетик? — Записав, Николай Николаевич вертел сухую травку в руке. — Того гляди рассыплется.

Он ожидал чудес, а из сундука пахло затхлым бельем и еще чем-то солдатским. От букетика щекотало в носу.

—А ты подыши на него... — посоветовал кот.

Николай Николаевич дохнул — букетик зашевелился в руке, стебли сразу набухли влагой, повеяло болотной сыростью. И вдруг на кончике одной травинки повисло что-то вроде ярко-красной светящейся капли. Рядом, шевелясь, загорелись еще два — синий и зеленый — огонька. Николай Николаевич присмотрелся — это были три крохотных цветка. От каждого во все стороны шел тихий разноцветный треск.

—Да не бойся, не обожжешься, — сказал кот. — Сколько там цветочков осталось? Три? А ведь тридцать три было. Так ... сбоку и напиши в скобочках: три цветочка. Колер обозначь после двоеточия

Сутулясь, Николай Николаевич старательно писал, потом спросил:

Степа, а зачем они тебе?

Спробуй — узнаешь, — усмехнулся Степан Васильевич. — Оторви венчик и съешь.

И что будет?

Худа не будет. Спробуй.

Николай Николаевич осторожно отщипнул ногтям;! синий цветок — на месте обрыва тотчас же засветился новый синий бутончик. Прикусил лепесток — на вкус кисловато, как заячья капуста.

Вдруг комнату тряхнуло, стол наклонился, стал пухнуть, расти, расплываться по краям, дергаться. Донесся голос кота;

—Спрыгни со стула-то, спрыгни.

Николай Николаевич раскинул руки, с шелестом (широкими, пестрыми стали рукава) и с цокотом спрыгнул на паркетный пол. Глянул вниз — ужас, ноги ссохлись, тонкими стали, желтыми, как обструганные палочки, и в чешуе. Пальцы когтистые растопырились в три стороны, стучат об пол. Повернул головку — направо, налево растопырены толстые крылья, грудь вперед выкатилась, желтые перышки заструились по ней к животу. Круглый глаз скосил — кот огромный лежит на диване, лапы под белой меховой грудью, склабится:

Хе-хе...

Хе-хе, — хотел передразнить его Николай Николаевич, а получилось: — Ко-ко-ко...

И забегал, забегал, суетясь, меж толстых ножек стула, зацокал сердито когтями, заплескал с шумом крыльями Николай Николаевич:

—Ко-ко-ко...

Слушай, Степушка, здорово, — сказал он, очнувшись и увидев себя сидящим на полу на корточках, руки назад.

Испугался? — спросил с усмешечкой кот.

Ну что ты! — с жаром сказал Николай Николаевич. — Я второй съем, можно?

Пробуй, пробуй, — милостиво сказал кот. — Это еще, как говорится, цветочки, а ягодки потом будут.

Второй венчик, зеленый, оказался пресным, как трава. Вдруг печным жаром дунуло отовсюду, сухость страшная стянула раскрывшийся в беззвучном крике рот — и, стуча по паркету тяжелым хвостом, роняя серебристые чешуйки, затрепыхался на сухом полу Николай Николаевич, бессмысленно тараща круглые черные с золотым глаза. Ничего не помнилось; только холод внутри, жар снаружи — и сквозняк жгучего воздуха за ушами. В горле саднило, глаза слезились, изнутри пучило, а толстый хвост колотился по сухому паркету безостановочно.

Пришел в себя — все тело ломило, во рту пересохло, и в легких как будто еще дотаивал лед.

Ух ты... — вздохнул хриплым шепотом Николай Николаевич, поднимаясь с пола.

Третий не будешь? — шевельнул усами в улыбке кот.

Буду! — упрямо сказал Николай Николаевич, и прежде чем кот успел остановить его, сунул в рот жгучий красный цветок. Вкус его был солоноватым, как кровь, сок — теплым и густым. Секунду ждал, стоя на пустом полу, вдали от мебели (не ушибиться), вдруг мышцы ног и спины вздуло горой, шею резко выгнуло назад, и гладкая кожа задергалась на боках. Стены молча рванулись к центру, стало тесно и грохотно от топтания собственных ног, обувшихся во что-то тяжелое, деревянное будто бы. Повернул голову к зеркальному шкафу: мощная шея рывком свернулась в сторону, ноздри раздулись, и выпуклые чудные глаза уставились в отражение оскаленной вороной морды. Отшатнулся, подбросило на задних ногах, поскользнулся на копытах — и рухнул всем телом на пол, весь в мелком дрожании кожи, весь в храпе и толчках крови в каждом сосуде.

Ушибся? — спросил соболезнующе кот, когда Николай Николаевич, потирая бок и колено, вернулся к столу. — Ну, пошла стряпня, рукава стряхня, кто про что, а кому и по боку. Бросим давай, ляд с ним, с этим реестром!

Ну что ты, — гулко, как из бочки, ответил Николай Николаевич, и все его худое тело вздрогнуло от воспоминания о впервые посетившем его ощущении здоровья и мощи. Медленно проходило это чувство огромности ног, шеи, ногти на ногах ныли, один был сломан, наверно: саднило.

Ну что ты, — повторил Николай Николаевич совсем уже обычным тихим баском. — Мне очень понравилось... Я все на себе попробую. А шапка-невидимка у тебя есть? А скатерть? А ковер-самолет?

Все похерили, — сокрушенно сказал кот и, задрав заднюю ногу, почесал у себя за ухом. — Одну только скатерть и вернули, да и то в таком виде...

Покажи! — загорелся Николай Николаевич.

Да вот она сверху и лежит.

Скатерть оказалась застиранной серой тряпицей с бахромой по краям.

—Вот какая грубая, — обиженно сказал кот. — А раньше была: в кучку сжал, в сумку склал — и пошел себе.

Николай Николаевич расстелил скатерть на письменном столе, прижмурясь, представил себе бутербродики с креветками, с лимоном и с цветочками из холодного масла... Под скатертью что-то зашевелилось, проступило круглое. Поднял — резкий кислый запах, фаянсовая тарель.

— Вот, полюбуйся, — фыркнул кот, перепрыгнув с дивана на стол, — щи укладны да сухари булат Испортили вещь...

Под утро, когда у Николая Николаевича воспалились глаза, а кот стал жмуриться и тереть лапой нос, пришлось инвентаризацию прекратить. Перещупать, перепробовать все за одну ночь оказалось невозможным: сундук был набит до краев.

Больше всего места занимал кувшинёц о двенадцати рылец с живой и мертвой водой. Сейчас он стоял на столе среди груды других вещей, высотою с полметра, расписанный красными петухами и синими рыбами, похожий на окаменевшую морскую актинию. Два рыльца, правда, были отбиты, и ручка треснута, но зеленая сургучная печать сохранилась. Мертвая вода отдавала сероводородом, и Николай Николаевич ее только понюхал, но пить не стал. А живую воду все же попробовал. От глотка одного сердце стало как будто хрустальным, щеки Николая Николаевича загорелись. Больше кот пить не дал: живым людям вредно. Пристраститься можно.

Присев у сундука на корточки, Николай Николаевич перебирал оставшиеся предметы.

— Так, — бормотал кот, водя головой от сундука к столу и обратно. — Серебряное блюдо — есть, золотое яичко — имеется... Не разбей, гляди, беда будет. Пялеч-ко с иголочкой, кукла-советчица — это все женские вещи будут, нам неинтересные. Платочек желтенький... забыл для чего. Ей-богу, забыл. Ты, брат, не тряси, а то вытрясешь трех мужиков и будешь их всю жизнь хлебом кормить. Топор? Это не наш топор, чужой при-

блудился, отставь-ка его в сторону. У нас топоров никаких не бывало... Так, теперь идет сабля, она у нас не работает. Ржа изъела... Дальше трубочка, войско вызывает... Я тебе свистну! — рассердился кот. — Ишь, про-сужий какой! Войско ему понадобилось... Огненный палец, стены прожигать... Графинчик-самоподавчик, сумоч-ка-самотрясочка, ну-ка, потряси... Нет ничего? Так и следует. Обозначим: неисправна. Ах, посыпалось? Что посыпалось-то? Мякина вроде. Нет, не мякина. Сыплется, а что — неизвестно. Ну, потом разберемся. Золото, говоришь? Не знаю, не знаю... Флакон с летучей водой... Что еще?

—Больше нету ничего, — сказал Николай Николаевич, шаря по пыльному дну рукой.

—Как то есть нету? — удивился кот. — Погляди хорошенько, может, в углу завалилось.