— Вот я тебя сейчас обратно в палату повезу! — она сделала вид, что разворачивает кровать, и тот заорал во все горло: «Не буду! Но буду»!

Таня огляделась, увидела меня.

— Лера, помоги мне, ты вези, а я держать его буду.

Пришлось мне толкать перед собой эту телегу, а Таня шла рядом и придерживала его рукой.

Мы привезли его в зал, а там уже этих кроватей штук сорок наставлено вокруг какого-то помоста. Мы нашли свободное место, поставили кровать, а Тани сказала ему:

— Если увижу, что поднимаешься, тут же увезу, так и знай. — А потом мне: — Я пойду, еще помогу, а ты место займи, там где стулья.

Пошел я в самый конец зала, но все стулья были заняты. Я пробрался к стене и там пристроился возле двери, чтобы улизнуть удобней было.

И тут началось. Сначала задудел пионерский горн, и все они стали петь песню «Бригантина поднимает паруса». Песенка, в общем, ничего, только петь ее надо в хорошей компашке, под гитару, тогда она зацепит, а они горланили се хором, какой-то походный марш у них получился. Ну, это вроде гимна их клуба, что ли. Все поют — и те, которые в кроватях лежат, и те, которые по стенам на стульях — и учителя, и медсестры, их сюда тоже набилось бог знает сколько, все поприходили. И рядом со мной все поют, да еще выкладываются на полную катушку, глаза блестят, раскраснелись… Ну, чистый детский сад!

А потом, когда спели, он стал читать с помоста письмо от их бывшего воспитанника, астронома. Тот какую-то туманность открыл и назвал ее «Бригантина», так они прямо вопили от восторга. В своём письме тот еще про мечту писал, что его, дескать, научили мечтать, и не только его, но и других тоже, и все они стали кто художником, кто писателем, а он вот — астрономом. И выходит так, что все они, которые лежат здесь по три-четыре года на спине, становятся знаменитостями… Я думаю, чепуха все это. Во-первых, назвал он всего несколько фамилий, а их тут за это время сотни перебывали. Интересно бы узнать, куда те, остальные, подевались, небось счетоводами, секретаршами да обыкновенными работягами сделались. А во-вторых, если три года на спине лежать, никуда не ходить, только книги читать и всякие лекции слушать, то, конечно, остается только мечтать, стихи сочинять и про всякие звезды и туманности думать. Но, ей-богу, я чихать хотел на такое дело! У нас в соседнем подъезде живет один композитор, так на него глядеть смешно — вечно какой-то лохматый, волосы дыбом, по улице идет — ничего вокруг не видит, щеки все время раздувает и свистит, люди от него шарахаются раз его из-под троллейбуса вытаскивали, чудом жив остался, а другой раз водитель такси вломил ему все-таки по шее, чтоб глядел по сторонам, когда улицу переходит… Довелось мне как-то зайти к нему домой — Люду попросили в театре занести ему ноты, она меня послала. Я подошел к двери, нажимал кнопку звонка, нажимал, никто не открывает, а я слышу, поет там кто-то. Тронул дверь, она открылась, зашел, заглянул в комнату и вижу: стоит посредине огромный рояль, а в комнате больше ничего нет, ей-богу. Сам он стоит у рояля, рукой по нему стучит, свистит, поет. Я ему говорю: «Здравствуйте-, вам из театра ноты прислали», а он меня не слышит, ничего не видит, глаза куда-то сквозь стенку смотрят, правая рука по бумаге бегает, а левая стукает по роялю… Я тогда перепугался до смерти, ноты на стул положил и деру оттуда! Матери рассказал, а она смеется, говорит — это у него творческий момент был, он, говорит, очень талантливый, никто так не может музыку к спектаклям сочинять, только немножко блаженный, не от мира сего, одной музыкой живет… Ну, думаю, пропади она пропадом такая музыка. У пас на третьем этаже таксист живет, дядя Вася, так вот этот живет! Одет всегда с иголочки, куртка замшевая японская, рубашка — батник, на кнопках. В доме чешская мебель, ковры, люстра хрустальная. возле дома — гараж с подвалом, своя «Волга», по выходным на рыбалку собирается — в багажник грузит ящик пива, штуки три «Экстры», спальник пуховый, снасти: за руль жена садится — молоденькая, шустрая, с шальными глазами, на ней брючки, свитер в обтяжечку, туфельки на платформе — вот это жизнь!

Он там про мечту говорил, про Циолковского, про Менделеева, про Икара, что ли, а я дядю Васю вспоминал и посмеивался.

В зале потом говорили — каждый про себя, кто о чем мечтает. Один говорит с кровати: математиком хочу стать, кибернетиком, такую, говорит, электронную машину сделать хочу, чтоб она самые сложные тайны разгадывала: другой говорит: радиофизиком буду, дальние миры хочу открывать: а третий говорит: биология меня интересует, хочу все болезни победить, чтоб не было на земле больных, и главное — рак уничтожить и костный туберкулез.

А девчонка одна стихи прочитала Блока, прочитала, правда, хорошо, и говорит: актрисой хочу стать. Ну, думаю, плохо же ты знаешь, что такое актриса, думаешь — только цветы, аплодисменты, стихи… А это труд собачин, ни дня, ни ночи, и сплошная война — с режиссером, с помрежем, с завпостом, с соперницами… Знала бы, что я знаю, ни в жисть не мечтала об этом! А потом та самая Аленка, что давно лежит и неизвестно когда встанет, свои стихи читала. Они все бешено хлопали, а когда Николай Петрович газету им показал, так они чуть весь зал не разнесли, подняли ее кровать на помост, заставили еще читать, цветов накидали…

«««Они еще долго кричали, хлопали, песни пели и рассказывали про свои мечты, а я Сашу все высматривал, не нашел нигде, выбрался незаметно, спустился по лестнице — ив парк.

Никого там в тот час не было, ни одной души, только деревья огромные стоят, чуть покачивают вершинами, а над ними луна сквозь облака светит, желтоватым светом все залито, будто воском облито, и вот так замерло…

И так чего-то мне грустно стало, сам не знаю, никогда такого не было, иду по парку, гляжу на деревья, на небо, на облака, на длинные тени от стволов, и чего-то странное со мной происходит, будто в груди ворочается что-то, дышать не дает…

А потом мне показалось, что кто-то плачет. Сначала не поверил, пошел дальше, потом слышу — точно, всхлипывает кто-то. Присмотрелся и вдруг увидел: стоит Саша возле дерева, ствол рукой обхватила, всем телом прижалась и рыдает безутешно.

«Ну, — думаю, — дела!» Подошел тихо, тронул ее за плечо.

— Ты чего? — говорю.

Она испугалась сначала, вскинулась, а как увидела меня, еще сильней затряслась.

— Обидел тебя кто?

Мотает головой, молчит, всхлипывает.

— Да что случилось, объясни толком? Опять про дом вспомнила?

— Сказа-а-али, готовься, чрез день юло-о-жат… — и опять затряслась вся.

А у меня внутри вдруг холодно стало. Но я еще не верил.

На обследование положат?

— Не-ет… Совсе-е-м… В тре-е-етий…

Вот оно! Знал же я, что так может быть, да только отгонял от себя эти мысли, думал, нет, не случится с ней такого.

— Сколько лежать?

— Го-о-од…

— Ну что ж, — сказал я, — надо так надо. Зато выздоровеешь. Ты же хочешь выздороветь?

— Хо-о-очу…

Ну, ничего, полежишь, книги почитаешь, ума наберешься, они тут, видишь, все какие умные! Я бы и сам с удовольствием…

— Да-а-а, это ты говори-ишь то-олько…

Конечно, говорю. Я подумал, что скорей бы умер, чем лежать целый год на спине. А сам сказал:

— Да нет, я серьезно… Послушай, вот хочешь, я каждый день буду приходить к тебе, а когда уеду — письма писать. И ты мне писать будешь, ладно?

Она опять заплакала.

Ну, брось, хватит. Ты же знала, зачем приехала…

— Зна-а-ла, а все-таки думала…

И тут я услышал голоса. Их голоса — я сразу узнал. Они втроем шли через парк, домой, как видно, шли и разговаривали — громко, весело так…

Я прижался к дереву, чтобы скрыться в тени, и Сашу притянул к себе, чтобы она тоже в тени была.

— Ты что? — испугалась она.

— Помолчи, пусть пройдут.

Они прошли совсем рядом. В середине шла Тамара Михайловна, слева от нее ОН, а по другую сторону — Таня, держали ее под руки.

— Это он спросил, — говорил Николай Петрович, — я узнал его голос.