— Нет, папа, не он, я видела.

— А, по-моему, он, Танечка, ты ошибаешься.

— Да нет, папа, это Вадик Решевский спрашивал, я видела, но на вечере он был, даже помог мне Алешку довезти.

— Значит, он был, пришел все-таки?

Пришел, пришел, Коля, — вмешалась Тамара, — я его тоже видела, он у самой стены стоял. — И мне тоже кажется, что это он спросил.

— А я…

— Не спорь, Татьяна! — прервала она Таню. — Обязательно тебе надо перечить.

— Ну, пожалуйста, если вам так хочется, — обиженно сказала Таня.

Они уже удалялись. Тамара Михайловна еще что-то сказала, я услышал только, как в ответ они весело засмеялись, и он сказал: «А главное — вечер удался…»

Их голоса уже утихли, а мы все еще стояли вот так, прижавшись друг к другу. Я не отпускал ее, и она замерла, не шевелилась.

— Как тихо… — шепотом сказала она.

— Да… Я даже слышу, как стучит твое сердце.

И я слышу, — прошептала она. А потом заговорила чуть громче, с глубокой тоской: — Я вот думаю, отчего это одни люди такие счастливые, все у них есть — и здоровье, и отец с матерью рядом, и все, все у них хорошо…

Я погладил ее мягкие, тонкие волосы, и она вдруг всхлипнула.

— Те-тебе жаль меня?

— Ты хорошая, — сказал я сам не знаю почему, — ты… очень хорошая!

Они ждали Валерия, не дождались и решили сесть ужинать. И как-то само собой получилось, что собрались они на кухне, как это раньше бывало по вечерам.

Кухня была маленькая, они с трудом умещались в ней втроем, а если приходил кто-то четвёртый, белый пластиковый столик отодвигали от стены, чтобы сесть вокруг него. Места свободного почти не оставалось, и тем не менее они любили сидеть вот так, в тесноте, по вечерам, примостившись на маленьких кухонных табуретках, почти прижавшись друг к другу.

Тамара Михайловна быстро поджарила картошку, залила ее яйцами, Таня нарезала хлеб — побольше черного, немного белого, выставила из холодильника масло, сыр, приготовила вилки. Они все тянули время, не садились, думали вот-вот подойдет Валерий, но его не было. Потом в дверь постучали. Николай Петрович бросился открывать, но вместо Валерия он увидел на пороге Арсения, своего «старого друга, заместителя главврача санатория. Он жил на первом этаже, под ними, иногда заходил.

Полноватый, с крупной лысеющей головой и пшеничного цвета усами, Арсений Федорович производил впечатление сурового, непреклонного человека, но глаза выдавали доброту, в них, в самой их глубине, постоянно светилось лукавство.

Вот и теперь он стоял в дверях, глядел строго, а в глазах его прыгали насмешливые искры.

Судя по всему, у Светланова был несколько растерянный вид, когда вместо Валерия он увидел своего коллегу. Арсений постоял молча, наконец сказал басом:

— Ну что, заходить или как?

Заходи, Арсений, заходи. Мой Валерка запропастился куда нервничаю немного. Ты прости. Здравствуй!

Здравствуй! С этого и начинал бы. А нервничать тебе не с чего, парень молодой, ему погулять надо, в кино сходить, на танцы. Привык ты к нашим лежачим мудрецам. А он ведь здоров, слана богу?

Здоров-то здоров. — Николай Петрович погрустнел вдруг, нахмурился, — да только неладно с ним что-то. Вот и Люда пишет: последнее время совсем чужой стал, по вечерам в подъездах торчит, учиться стал хуже, в школу ее вызывали, а она ничего сделать с ним не может…

Ясно. Оттого, значит, и прислала его сейчас? А не то, не видать бы тебе сына и по сей день? — Арсений покачал головой. — Вон ведь как выходит, пока, значит, гром не грянет…

— Чего уж там! — махнул рукой Николай Петрович. — Жаль мне ее. Одна ведь она, одна. Друга настоящего-то нет.

— На то, знаешь, хорошая поговорка есть: что посеешь…

Поговорки на все случаи жизни есть, — с горечью прервал его Светланов. — На все! Ну, ладно, давай проходи, мы тут по-свойски устроились, сейчас стол отодвинем…

Они вдвоем привычно отодвинули стол от стены.

— Вот тебе твой стул, Арсений. — Тамара Михайловна специально для гостя принесла стул, знала — на табурете он не умещается. — Садись на свое место, с той стороны.

Арсений протиснулся между холодильником и столом, поднял стул, перенес его в пространство, образовавшееся у стены, установил и с трудом протиснул ноги под стол.

Ну и народ! Иметь такую квартиру, две комнаты, мансарду, коридор и копошиться тут на крошечном пятачке… Медом, что ли, у вас тут намазано?

— Медом, медом, дядя Арсений, — весело заявила Таня, внося стопку мелких тарелок и расставляя их на столе.

— А… Это ты, пигалица…

— Я, дядя Арсений, я. Собственной персоной.

— А я думал, с братишкой время проводишь. Как вы с ним, нашли общин язык?

— Ну, как вам сказать… Ищем только.

— А, понятно… Значит, как говорят дипломаты, стороны ведут поиски взаимоприемлемых решений. Ну что ж, это хорошо, хорошо. А какие, если не секрет, основные разногласия?

— Ой, дядя Арсений, я не умею так, на вашем дипломатическом языке. — Таня оглянулась, словно ища поддержки, но Николай Петрович сидел отрешенный, а Тамара Михайловна была занята, накладывала еду в тарелки.

— Л ты попроще, по-житейски. На что взгляды разошлись? На любовь?

— На жизнь, — вздохнула Таня.

— О, это серьезно. Это…

— Арсений, дискуссию продолжите потом, — Тамара Михайловна сняла фартук, — еда стынет. Давайте!

— Куда же он все-таки подевался? — Николай Петрович глянул наверх, где был виден открытый вход на «голубятню». — Может быть, он там, Танюша? Пришел раньше нас и уснул?

— Нету там никого, папа, я смотрела.

— Николай, ешь, пожалуйста, — Тамара Михайловна положила свою большую ладонь на его руку, — ты же сам говорил: дайте ему полную свободу, пусть не чувствует себя под наблюдением.

— Да, да…

— Так чего же ты? Погуляет, придет.

— Вот и я говорю, — пробасил Арсений, — парню осмотреться надо, в кино сходить, с девочкой постоять под фонарем.

Под фонарем не стоят, — тут же откликнулась Таня, набивая рот картошкой.

— Ах, да, фонари лупят, чтоб они не мешали.

— Это вульгарно, дядя Арсений. Можно уйти в сторону, в тень.

Татьяна! — Тамара Михайловна остановила на дочери свой твердый, насмешливый взгляд. — Ты проявляешь подозрительную эрудицию.

— Нет, почему же, — усмехнулся Арсений. — Это еще весьма благородно — уйти в сторону. А то я недавно видел разбитый фонарь, а на столбе нацарапано: «Темнота — друг молодежи».

Надеюсь, ты это видел не на нашей территории? — впервые вмешался в разговор Светланов.

Успокойся, твои мечтатели на такое не способны.

— Можно подумать, что ты сожалеешь об этом.

Представь себе, сожалею! — Арсений энергично тряхнул своей массивной головой. — Не о рогатках, конечно, и не о камнях… А о том, что они лишены нормального детства, не могут бегать, резвиться, ну, поозоровать, если хочешь…

— Кто ж об этом не сожалеет, Арсений? Мы все сожалеем. Но от этого ведь им легче не станет. Лечить их надо — лечим. Воспитывать — воспитываем. Стараемся сделать все, чтобы они не чувствовали себя ущербными, чтоб интересовались всем на свете, учились, как все, мечтали, как все.

— Вот, вот! Мечтали, как все! Забил ты им головы своими мечтами. Великие открытия! Далекие миры! Выйдут они отсюда, нашпигованные мечтами, полные всяческих великих надежд и дерзаний…

— Так это же прекрасно, дядя Арсений!

Погоди, пигалица. Прекрасно-то мечтать, лежа тут в постелях, пока тебе на подносе все в готовом виде достав ля ют. А выйдут они отсюда, и там, в жизни, меж быстрых да здоровых, когда им первые самостоятельные шаги делать придется, думаешь, очень помогут им твои мечты?

— А что им поможет, по-твоему?

— Профессия — вот что!

— Какая профессия?

— Ну, ясно, такая, чтоб они могли ее в своем нынешнем положении освоить: радист, стенографистка, корректор.

— Ах, вот ты о чем! — Николай Петрович впервые улыбнулся. — Тут, ты, пожалуй, прав. Только не взамен высоких дерзаний, а наряду с ними, в дополнение.