В школе я подружился с учениками. Все четыре класса таскали меня к себе на уроки. Посадят на первой парте, а я сижу себе, слушаю. Тихий, аккуратненький, в толстовке с белым воротничком. Выйти захочу — возьму правую руку за локоть и держу штыком. Без спроса не входил, пока учитель не впустит.

Сначала тошно было матери без Кати. Места себе не находила. Думала, дочка приедет — все по-другому обернется. Дом создадут свой, чтобы было куда Вовке приткнуться в случае чего. Да и себе на старости лет крыша над головой. Но что-то все неладно получается. Где-то недалеко то смутное, из-за чего не ладится жизнь. Что же, господи, это такое?

После ухода Кати, словно чувствуя смятение матери, я предложил:

— Ушла она от нас. Тогда поехали лучше к папке в армию, заберем его и в Селезневе жить будем.

Обрадовалась моим словам мать, запричитала:

— Поедем, поедем, сынок. Катя сказывала, неподалеку он, в Нижнем Тагиле. Полторы суток и там. Вот кончится зима, и поедем к папке.

Стала меня мать вечерами учить печатным буквам: прописных не знала. Странное дело — научила-таки меня полуграмотная мать моя довольно сносно читать по слогам.

Катя все реже и реже навещала нас. У Зориных корова отелилась. Павел стал частенько в стопку заглядывать. Трезвый еще ничего, а пьяный — сумасброд. Все жене выскажет, что о ней думает. Дескать, наштукатуренная, намалеванная еще туда-сюда, а в постели без пудры и румян смотреть не на что.

Катя, конечно, виду не показывала. Мол, все хорошо, живут не хуже других.

Но материнское сердце не обманешь:

— Добром, Катюша, жисть твоя не кончится. Уходить надо, пока ребенка нет.

— Да как же я, мама, на людях-то покажусь? Екатерина Александровна и вот на тебе, разведенка. Остепенится Павлик. Видать, свое не отгулял. Покуражится и остепенится. А так он хозяйственный и трезвый обходительный. Конечно, остепенится.

Что правда, то правда. На людях Пашка вокруг жены и тещи вьюном вьется. А по-за глаза грязью обливает, как худая баба.

Зориха тоже. Нет чтобы сыночка своего приструнить, потакает ему во всем. Одного поля ягоды.

Я каждый день спрашивал мать о папке. Поедем в Тагил да поедем.

Из Азии бабка Матрена написала, что отец мой наших соседей Зыковых к себе переманил. В Тагиле Зыковы с год уже живут, купили дом, зыковский адрес бабка Мотя приложила к письму.

Я мать поторапливал, чтобы скорее в дорогу собиралась. В букваре хранил две папкины фотографии. На маленькой, для паспорта, отец в гимнастерке, в военной фуражке. Но самое огорчительное, папка был без погон. Зачем это он их снял? Теперь-то отец поди с погонами, а на погонах звезды. Другая, толстая фотография была куда лучше. Папка на боевом коне. Белый конь встал на дыбы, а отец сидит как влитый и смотрит мне прямо в глаза. Бесстрашный донской казак. В черном халате, с патронами на груди, кинжал в руке, кубанка набекрень, а из-под кубанки казацкий чуб. Лицо почему-то сдвинуто немного вбок.

Вот бы еще папке шашку и наган. Разогнал бы он всех фрицев — и героем в Благодатное на белом коне.

И еще конь для меня. Сел бы я на коня и помчался бы Селезнево к Рае с Лидой. Покатал бы сестричек. А потом бы в Среднюю Азию полетел, поел бы вареников у бабы Моти. Жуликов бы на вокзале из пистолета кых! кых! Шашкой жжик! А в Ишиме с уткой бы наперегонки полетел — кто вперед до Благодатного. А потом ворвался бы я к Пашке Зорину, наподдавал бы ему как следует, чтобы Кате жизнь не ломал, а потом…

Весной проводили из Селезнева в армию Володю, и мы с матерью отправились на Урал искать свое счастье. Селезневская родня только руками развела.

— Ой да нянька, да что это с тобой деется, на самом деле? — сокрушалась тетя Лиза. — Почто дурью маешься? В твоем-то возрасте пора не токмо о себе думать. Ведь мальчонка у тя, ему дом больше отца нужен. Отцы ноне вон какие пошли. Оставь покеда Толика у нас, а сама разузнай хорошенько.

— Ребенку отец нужен, замучил он меня с отцом, — оправдывалась мать.

Пытаясь наладить жизнь, Катя вскоре после нашего отъезда стала учительствовать недалеко от Благодатного, в Лебедеве. Пашка не в своем доме немного остепенился и, казалось, взялся за ум. Но не тут-то было.

После второго аборта — Пашка не хотел ребенка — Катя через силу согласилась поехать с мужем в гости к свекровке в Благодатное.

Зориха встретила невестку неплохо и даже поругала сына за то, что он не дает ей на старости лет внучка. Сама не отходила от сына ни на шаг, гладила его волнистые волосы и, подбочась, любовалась своим чадом.

Пашка, захмелев от двух кружек бражки, то и дело охорашивался, глядя в черное зеркало окна.

На обратном пути, только отъехали от Благодатного, началась пурга. Мохноногая кобылка в снегу пошла тихо. Ухарь Пашка любил скорость. Он встал во весь рост и остервенело хлестнул вожжами лошадь.

Та дернула, жалобно скосила на разъярившегося мужика блестящий глаз. Не видишь разве, какой снег?

Грубо оттолкнув жену, Пашка разгреб солому и вытащил корявую хворостину. Он ткнул конягу под хвост и, потеряв равновесие, упал на жену.

— Паша, опомнись, — сталкивая мужа с себя, сдавленно выдохнула Катя.

— Нам, женатым, все равно. — Упершись кулаком жене в грудь, Пашка встал на колени, обхватил Катю за пояс. — И за борт ее броса-а-ает в набе-жа-а-вшую вол-ну-у, — придуриваясь, пропел он, приподнял жену и столкнул ее с саней. — Баба с возу — кобыле легче. — Матерно выругался и дико заорал: — Грянем, братцы, удалу-ую за поми-ин ея души!

В фетровых холодных валеночках, в пальтишке на рыбьем меху шла сестра моя в жестокую пургу, прижав к груди руки в цигейковой муфточке.

«Зачем и куда я иду? — думала она. — Лучше умереть. Замерзнуть. Говорят, замерзающим снятся сладкие сны. В жизни мало видела хорошего, хоть в смерти узнаю…»

Она уходила с дороги в лес, оседала в пуховый снег и силилась представить, как ее, окоченевшую, грызут волки, утаскивают все дальше от людей, в глубь леса. Вот белеют ее косточки средь змеящихся корней…

Катю колотило, и сон никак не шел, и отходила от сердца наплывающая к нему мягкая приятная пустота.

«Что же это я? Ведь теперь самая пора жить. Мать у меня есть, братья, братик Толик. Без Пашки с ними буде хорошо. С ними хорошо…»

Она снова шла, и ветер затихал перед ней, и языки белого огня, потухая, ластились к ее ногам…

В горячечном бреду учительницу подобрала Шипилиха.

Районные врачи определили: крупозное воспаление легких, возможен туберкулез — необходимо диспансерное лечение. Но Катя надеялась за лето избавиться от болезни.

Все Лебедево и благодатненцы заботились об Екатерине Александровне. Кто нес лечебные травы, кто барсучье сало, кто медвежий жир.

Пашку пытались усовестить, но он заявил, что ему не нужна чахоточная, когда здоровые в очередь стоят, и умотал со своей очередной зазнобой в Петропавловск.

Катя так и осталась у Шипиловых. Добрые люди заботились о ней, как о родной. Шипилиха прослышала, что от чахотки очень помогает собачье мясо. Она тайком отвела к лебедевскому живодеру жирного Полкана и целую неделю потчевала Екатерину Александровну собачатиной.

То ли вера Шипилихи в чудодействие тайного лекарства была сильна, то ли на самом деле собачье мясо помогло, но Катя почувствовала себя совсем хорошо.

С оттепелями, как и обещали врачи, в больном организме наступил кризис: высокая температура, сильная одышка. И Катя окончательно поняла, что заболела опасно, что не может она быть все время обузой для добрых людей.

Оставалась одна-единственная надежда — сибирское деревенское лето с его жарой, лечащим воздухом, здоровой крестьянской пищей. Если уж и это не поможет, тогда Тагил.

Вокзальный селезень в Ишиме еще просвечивал и слабо зеленел размягченными ветками акаций. Он набирал силу, чтобы покрыться листьями-перьями и полететь к Утиному озеру.