1

— Какой ты все-таки ругатель! — не выдержала Вера Николаевна, когда Бунин в очередной раз обрушился на каких-то декадентов. — Ты вот Горького тоже теперь не одобряешь, а когда-то ему «Листопад» посвятил!

Иван Алексеевич с недоумением и некоторым любопытством воззрился на супругу. Бахраху, который случился при сем диспуте, даже показалось, что Иван Алексеевич пробормотал одну из своих — весьма многочисленных! — пословиц:

— Умница, как попова курица!

Если он действительно произнес такие слова, то это было не совсем вежливо. Но ведь и Вера Николаевна с точки зрения «высшего этикета», с незапамятных времен установившегося в бунинском доме, тоже была излишне смела.

Во всяком случае, Иван Алексеевич после этого неожиданного выпада не сразу пришел в себя. Бахрах не без любопытства ждал, чем завершится эта сцена. Тем более что свидетелями колкости Веры Николаевны стали остальные обитатели дома — Галина, Магда и вернувшийся после курса лечения Леонид Зуров.

Но Иван Алексеевич, верный себе, быстро нашелся. Он широко улыбнулся и с чувством поцеловал Вере Николаевне руку.

— Браво, мадам, браво! У вас прекрасная память. И меня можно укорить еще больше: эту поэму я опубликовал у Брюсова, которого позже окрестил «архивариусом».

И, не выходя из шутливо-патетического тона, обвел взглядом домочадцев:

— Братие и сестры! Если из вас есть кто без греха, то по обычаю древних иудеев побейте меня камениями!

Все дружно расхохотались, и обстановка моментально разрядилась.

— Иван Алексеевич, миленький, расскажите нам о Брюсове! — детским простодушным голосом попросила Галина.

— Очень просим! — присоединились к ней Магда и Зуров.

Бунин совсем развеселился:

— Ну, право, вы совсем как малые ребята. Заберутся на полати и просят деда сказку рассказать. Хорошо, расскажу вам, ребята, не сказку, но истинную быль.

Пройдясь по столовой из угла в угол, Бунин начал:

— В девяносто пятом году, когда я считался еще начинающим и только-только обзаводился литературными связями, имя Брюсова, бывшего на три года моложе меня, получило уже некоторый резонанс. Он успел напечатать свой первый лирический сборник, который назвал с изяществом цирюльника «Chef-d' ceuvre» — «Шедевры». Ни больше ни меньше!

Мы как-то с Бальмонтом гуляли по Москве, оказались на Трубной площади. Он вдруг вспомнил:

— Боже мой, ведь тут рядом живет юный гений — Валерий Брюсов! Пошли к нему. Познакомимся.

Почему бы и нет, подумалось мне. А вслух я произнес:

— Познакомиться с поэтом, которого критика осыпает площадной бранью, весьма любопытно.

Мы направились к дому его отца, вместе с которым жил молодой, но уже успевший шокировать литературную критику поэт, Отец был солидным купцом, торговал пробкой, а дом оказался хотя и небольшим, но весьма толстостенным двухэтажным особняком с цветочками в горшках, тесно расположившимися на подоконниках, с высокими, закрытыми на замок воротами и злой собакой во дворе. Но в тот день, кроме этих цветочков, мы ничего не увидели. Выяснилось, что молодого хозяина нет дома.

— Жаль, тогда мы оставим Валерию Яковлевичу послание! — вздохнул мой спутник. И он тут же написал несколько слов.

Это было недели за две до нового года, 1896-го. На следующий день Константин Дмитриевич пришел ко мне и показал забавную записку: «Очень буду рад видеть Вас и Бунина, — он настоящий поэт, хотя и не символист». Меня этот покровительственный тон поэта, который только-только начинал и еще ходил в студенческой тужурке, весьма позабавил.

Снова поехали на Цветной бульвар. Снова забор с высокими воротами, лай пса и сам хозяин — молодой человек, широкоскулый, с гостинодворческой физиономией. Говорил, однако, этот гостинодворец весьма изысканно, высокопарно, отрывисто и несколько гнусаво. Настроен поэт был весьма воинственно:

— Наша эпоха — время радикальных, революционных перемен. Старую культуру долой, на свалку истории. Набат уже зовет! Всю старую литературу, воплотившую себя в миллионах томов обветшавшей литературы, — в огонь! На костры! Пример живой перед глазами — как Омар сжег Александрийскую библиотеку.

— И Толстого тоже в костер? — не без ехидства поинтересовался я.

Хозяин на мгновение замешался, но не более. Он горячо, с гимназическим запалом воскликнул:

— Да, в костер!

Потом помедлил и с некоторым вызовом бросил:

— Хотя совсем недавно прочитал его трактат «В чем моя вера». Был умилен. Но это ничего не значит. Принцип превыше всего.

Мне захотелось встать и уйти. Но я пересилил себя, с интересом оглядывая его комнату. Его аккуратность была удивительна. Каждая вещь знала свое место. У Брюсова все было расписано согласно каким-то ему только ведомым правилам, и он непоколебимо следовал собственным уставам и узаконениям.

Не столько ради нужды, сколько ради интереса к хозяину я указал на какую-то книгу и вежливо попросил:

— На несколько дней дадите?

Брюсов блеснул на меня своими раскосыми, как у птицы, черными глазами и с чрезвычайной галантностью резко отчеканил:

— Никогда и никому не даю ни одной из своих книг даже на час!

В конце нашего разговора Брюсов меня ошарашил окончательно. Сделав широкий взмах рукой, словно собирался провозгласить важные мысли на новгородском вече, он произнес:

— Будущая моя книга станет называться «Это — я». Она станет гигантской насмешкой над всем человечеством, и у нее будут многочисленные поклонники, ибо в ней не будет ни одного здравого слова.

— А что же ваши «Шедевры»? — лукаво спросил Бальмонт.

— Они тем и слабы, что они умеренны — слишком поэтичны и для публики, и для господ критиков. И они слишком просты для символистов. Какой я был глупец, что вздумал писать серьезно.

— Да, вас ждет великое будущее! — стараясь сдержать смех, произнес Бальмонт.

Брюсов воспринял это вполне серьезно. Он согласно кивнул головой.

Иван Алексеевич обвел взглядом домочадцев, внимавших каждому его слову, и улыбнулся:

— Может, хватит разговоров? Не пора ли нам попить чайку? Если нет сала, будем гонять воду.

Когда Вера Николаевна с помощью Галины разлила по чашкам напиток, заменявший по причине военного времени чай, Иван Алексеевич, вдруг что-то вспомнив, рассмеялся. Потом произнес:

— Самое веселое, что все эти «ценные» мысли Валерия Яковлевича, как и запись о том, что мы с Бальмонтом заходили к нему, я нашел в его «Дневниках», вышедших в Москве в двадцать седьмом году. Забавная книжечка. Меня он в дневниках поминает неоднократно. В частности, Брюсов приводит наши споры о стихах. Я говорил, что нельзя сказать «зверь возникает». Брюсов доказывал мне обратное, и он писал обо мне: «Бунин из лучших для меня петербургских фигур, он — поэт, хотя и немудреный». Сам-то он, конечно, мудрец, истинный Соломон.

— Иван Алексеевич, а как все-таки Брюсов издал вашу книгу! — вставил Зуров. — Я этот сборник видел в Тургеневской библиотеке, на мой взгляд, он очень удачен.

— Действительно, Брюсов издал мой «Листопад» очень добротно: на отличной бумаге, текст отпечатали хорошими шрифтами, с изящной обложкой, хотя надписи на нем сделали чуть ли не церковно-славянскими письменами. Сборник вышел в 1901 году. Это был период нашего наибольшего сближения. Уже года два как мы интенсивно переписывались, едва не стали закадычными друзьями.

Но Бог меня миловал. Вся эта символическая дребедень, в которой Брюсов чувствовал себя как рыба в воде, на меня производила удручающее впечатление. Я не возымел никакой охоты нести высокопарный вздор и играть с моими сотоварищами в демонов, в магов, в аргонавтов.

Брюсов не обнаружил великодушия: в журнале «Новый путь» он устроил разнос «Листопаду», напрочь забыв все хвалебные выражения, которые совсем недавно расточал этой книге. Да, прежде кормил калачом, а теперь дал в спину кирпичом.

— Что, так никогда и не помирились больше с Валерием Яковлевичем? — спросила Магда, увлеченная, как и все остальные, рассказом Ивана Алексеевича…