Ликование всеобщее. Незнакомые люди обнимаются, целуются, крестятся, плачут. И крики: «Ура! Ура!»

— Какой счастливый день! Самый счастливый в жизни, — у Китникова слезы катятся по щекам.

Возле собора авто остановился, и Бунин вышел.

Протиснувшись меж густо стоявших прихожан, слушавших заутреннюю службу, он опустился на колени. Молился он долго. Горячо благодарил Отца Небесного, пославшего освобождение от большевиков, от этих чертей в человеческой оболочке.

* * *

Газеты сообщили, что арестован Северный. С тихим ужасом обыватели наблюдали, как повели по улицам «товарища Лизу». Ее имя за последние месяцы стало легендарным. Она была одним из самых усердных и, стало быть, самых жестоких сотрудников ЧК.

Вера Николаевна отметила в дневнике: «товарищ Лиза» выкалывала перед расстрелом глаза приговоренным».

И вот теперь вдруг выяснилось, что этому монстру всего лет пятнадцать, что она брюнетка и сильно хромает. Девочку вели конвойные, а она злобно кричала в толпу:

— Перестреляла вас, сволочей, семь сотен! И еще тысячу к стенке поставлю! Кишки ваши, падлы, выпущу. Мать вашу…

Бунин оторопело глядел на нее и даже непроизвольно осенил себя крестным знамением:

— Господи, из каких адовых недр это чудовище появилось на свет!

Вслед за «товарищем Лизой» провели очень молоденькую и очень хорошенькую еврейку — «товарища Иду», про которую рассказывали вещи не менее ужасные, чем про ее юную подругу по ЧК. Эта шла, гордо вскинув голову, не замечая любопытных взглядов, вполне ощущая себя, по крайней мере, Жанной д’Арк.

— Из описания всех злодейств, которые совершались будто бы ради «высших целей», можно составить книгу. И книгу страшную! — сказал Бунин Нилусу, который заглянул к нему «выпить чай».

— Но лозунги у большевиков самые добрые… — заметил Нилус.

— Эх, Петр Александрович! Не обижайтесь, но по словам судят о намерениях человека только дураки…

— Да в ЧК! — согласился Нилус. — Сколько там пострадало за неосторожное слово! Моего приятеля инженера Алексеева расстреляли только за то, что он неосторожно предсказал: «Деникин войдет в Одессу». А у Алексеева четверо маленьких детишек…

— Мы с вами, как говорят партийцы, стоим на одной платформе. Судить надо только по поступкам. А дела учеников Троцкого самые злодейские. Кровью и злобой на свете ни одного хорошего дела еще не делалось. Если, не приведи Господи, большевики надолго утвердятся у власти, то это будет хуже мамаева нашествия.

Помолчали.

Бунин выглянул в окно и воскликнул:

— Никодим Павлович идет — вот это сюрприз!

На лестнице тяжело заскрипели ступеньки. 76-летний академик Кондаков был признанным византологом. Больше того, во всем мире ученые изучали его труды по археологии и древнерусскому искусству, ссылались на них в своих работах.

Кондаков ценил Бунина как умного собеседника, а в его творчество был просто влюблен, собрал почти все его книги. На стене своего кабинета в кипарисовой рамочке Кондаков недавно повесил автограф стихотворения «Край без истории». («Очень прошу, перепишите для меня от руки!» — упросил он Бунина. Тот не преминул эту просьбу уважить.)

Кондаков как завороженный твердил строки этого стихотворения:

Вот и теперь, едва он взошел на бунинский порог — крепкий в плечах, высокий, не по годам стройный, с окладистой бородой и сиянием живых умных глаз, едва взял в руки чашку с чаем, как нараспев стал читать:

— Никодим Павлович, — остановил Бунин, — я ведь еще пять томов написал, а вы все читаете лишь это стихотворение.

Кондаков, усмехнувшись в пышные седые усы, отвечал:

— Много женщин есть на свете, но лишь к одной прикипаем сердцем, милый Иван Алексеевич! Я знаю и многое другое ваше и высоко ценю — и поэзию, и прозу.

— Что нового в нашем мире? — спросил Нилус.

— В нашем мире мало утешительного. Я не верю в прочность положения ни Деникина, ни Колчака. Я все чаще вспоминаю пророчество Жюля Мишле: для России двадцатый век станет катастрофой. Земля насытится кровью, а женщины убоятся рожать, ибо плоды их чрева обречены на муки.

У Бунина вытянулось лицо:

— Вот оно что! Оказывается, мы не вовремя появились на свет?

И вновь воцарилось долгое молчание.

За окном бушевала природа, пахло травами, беспрерывно гомонили птицы.

И все почему-то поверили в это жуткое предсказание.

Кондаков потянулся было за кусочком хлеба, лежавшим на серебряном подносике, но отдернул руку: это был единственный кусочек.

— Кушайте, Никодим Павлович! — стала просить Вера Николаевна. — У нас мука есть.

Кондаков помедлил, но, кивнув благодарно головой, стал по крошке отламывать хлеб и класть в рот, тщетно пытаясь скрыть лютый голод.

— Увы, — выдохнул он, — француз прав. Вы люди молодые, меня переживете. И вспомните меня лет через двадцать пять: Россия погрузится в кромешную тьму.

Говорил он спокойно и уверенно.

— Большевики — это наша болезнь. И болезнь тяжелая, тягостная, лихорадочная. Мы ее получили за наше российское благодушие, за неумение дорожить теми огромными благами, которые послал нашему народу Господь.

Он закрыл глаза, осенил себя крестным знамением и воззвал:

— Отец Небесный, пошли нам исцеление…

— Кто же исцелит нас? — спросил Нилус.

— Мишле говорит: спасение придет из-за моря.

Бунин кисло усмехнулся:

— Значит, доктор — иностранец?

— Да, значит, этот доктор — иностранец. И не надо от этого падать в обморок. Мы столетиями, как чумы, боялись иноземцев. Их не надо бояться. Их надо приручать. Пусть служат России. Это понимал Петр I. Он сумел заставить иностранцев и их капиталы служить на благо своей державы.

Бунин улыбнулся:

— Я все-таки верю в самобытное развитие России. Но у Мишле есть единомышленники. Помню первые дни марта прошлого года в Москве. Банки еще выдавали вкладчикам деньги. Я проходил Ильинкой, там у банка густая толпа ждет.

Тут же газетчик вечернюю газету предлагает:

— Купите, господин! Хорошие новости…

— Николай на трон вернулся?

— Нет, немцы Харьков взяли.

— Что же в этом хорошего?

— Эх, барин, лучше черти, чем Ленин. Это я вам точно говорю.

Вера Николаевна заварила крепкий чай и заботливо разливала его мужу и гостям. Редко вмешивавшаяся в споры, на этот раз вставила слово:

— Не пойму, чего мы все ждем в Одессе? Пока большевики опять вернутся? Уехали бы, попутешествовали по свету. Хоть в том же Константинополе перезимовать, а к весне большевиков окончательно разобьют, вот и вернемся по домам.

Бунин ничего не ответил. Было ясно, что этот разговор ему не очень приятен. Он отлично сознавал шаткость белого движения, неопределенность своего положения в Одессе.

— Меня приглашают преподавать в Кембридж и в Пражский университет, — сказал Кондаков, — я, наверное, уеду.

— А нам ехать некуда! — проговорил, раскуривая сигарету, Бунин. — Умом понимаю, что лучше сесть на пароход и помахать России платочком, а вот сердце говорит иное.

— Но уехать надо хотя бы для того, чтобы просто выжить, — заметил Нилус.

Скоро все они убедятся, что в XX веке выжить русскому человеку повсюду непросто — и на родине, и на чужбине.