— Сыщик внимательно взглянул на страницы, потом на просвет, значительно произнес: — Возле некоторых букв иголкой сделаны проколы — старый тюремный способ секретной переписки. — Кивнул головой фон Менгдену.
— Пиши, Иван Иванович, — и начал называть буквы.
Через несколько минут Соколов взял в руки листок, исписанный жестким продолговатым почерком: «Жди обыска. В четверг встречай Слесаря — привезет деньги и установит в сейфе двойное дно. Хорек».
Соколов обвел сияющим взглядом сотрудников:
— Каков фрукт! Нам сделал донос на Бренера, но тут же стал зарабатывать очки перед собратьями по партии. Второй Азеф.
— Ясно, что сам не пожелал на почте мелькать, чтоб случайно не попасться на глаза нашим людям, — поддакнул Сахаров.
Цена жизни
Клавдию хоронили золотым осенним денечком на Алексееве ком кладбище. Народу у гроба собралось мало: несколько зареванных девиц из заведения мадам Карской, сама мадам, всячески выставлявшая напоказ переживания, Соколов, Сахаров, Сильвестр.
Бывший муж глядел на белое, словно высеченное из мрамора лицо усопшей, и губы его мелко тряслись, не издавая ни звука. Он прижимал к себе зеленоглазого светлоголового мальчика лет семи, удивительно похожего на мать.
Могильщики работали споро. Скоро вырос песчаный холмик — все, что осталось от той, что еще недавно смеялась, ходила, грешила, блистала красотой.
— Ясно одно: эту несчастную задавила та же рука, что и Хорька. Той же проволокой, тем же способом — прямо ритуальное убийство, — печально рассуждал Соколов, возвращаясь с товарищами по узкой кладбищенской дорожке.
Шедший с понурым видом Сильвестр сказал:
— Уверен, убийцу следует искать среди электриков. Давно замечено: орудия преступления слишком часто связаны с профессиональной деятельностью.
— Может быть, — согласно кивнул головой Соколов. И тут он произнес фразу, ставшую исторической: — Даже самое страстное наслаждение не стоит того, чтобы ломать свою и чужие жизни.
ВОРЫ
Обычно граф Соколов спал тем глубоким беспробудным сном, какому предаются лишь младенцы да люди с незамутненной совестью. Но теперь это блаженное состояние было нарушено. Всю ночь в голову лезли мысли и догадки: кто является виновником убийств, где он прячется, что еще замыслил?
Вдруг необычно рано зазвонил телефон. Соколов услыхал взволнованный голос Сильвестра:
— Аполлинарий Николаевич, я выявил свидетелей грабежа банка Шапиро. И мне теперь известен убийца...
— Ты где? — Голос Соколова звучал ровно. Ничем не выдал он волнения.
— Как — где? На Тверском бульваре, в охранке! Полковнику Сахарову я уже сообщил, скорее приезжайте!
... Через три минуты гений сыска выходил из своего подъезда.
Ночная прогулка
Свидетели сидели в маленькой прокуренной комнатушке на первом этаже, от входа слева, там, где в непогоду обычно дожидались извозчики своих начальственных седоков. Это была супружеская пара. Бабешка довольно смазливого вида, округлая, румяная, с необыкновенно развитой грудью, ширококостная, мясистая, с черными блестящими глазами под густыми сросшимися бровями.
Муж ее, напротив, был весьма тщедушным, узкоплечим, чахоточного вида. Он нервно поглаживал жидкую русую бороденку. Бегающие голубые глазки то и дело потуплял в пол, словно стеснялся смотреть на собеседников.
Сахаров, живший неподалеку — на Трубной площади, уже прибыл. Он тихо сидел в дальнем углу, поглядывая, как ведет допрос Сильвестр.
Тот, завидя Соколова, высоким голосом неестественно торжественно крикнул:
— Встать! — и сам нарочито быстро поднялся, вытянулся в струнку, доложил: — Ваше превосходительство, мещане Пузановы дают свидетельские показания по делу государственной важности.
Вся эта наигранная сценка произвела на Пузановых сильное впечатление. Мужичок побледнел до обморочного состояния, а супруга его, наоборот, приятно возбудилась, бойко заговорила, обращаясь исключительно к Соколову:
— Ваше превосходительство, мы, Пузановы, живем в казенной квартире в Гавриковом переулке в Московской хлебной бирже. Вот мой Васька — дворником, а я — по домашней части.
— Ты, Матрена, дело говори, не отвлекайся, — строго произнес Сильвестр.
Бабешка, не обращая на эту реплику ни малейшего внимания, веселым тоном, словно сообщала какую-то радостную весть, продолжала:
— В тот вечер мы были у крестной в Сокольниках, рождение ее праздновали, малость хорошо погуляли, домой возвращались пешочком. Идем, значит, себе, кругом тишина, потому как час поздний, в окошках света нигде не заметно. Только фонарики светят. Вдруг возле дома Шапиро, где банк, прямо страсть жуткая — нос к носу с дяденькой столкнулись. Народу непутного нынче много развелось, особенно по ночам шастающих. Мы, поди, так и прошли бы, да дяденька этот как-то заелозил, свистать начал громко, словно музыку какую. А сам на месте вертится, никуда не уходит, руки в карманы положил. Я на второй этаж глянула, а там окно раскрыто, а сверху веревка болтается, знать, к трубе привязали и в окно спустились, а там — Шапиров банк. Вот истинный крест, я сразу смекнула: «Не иначе какую пакость тут устроили, ехидство воровское удумали!»
Мы уже к бирже подошли, я Ваську толкаю, говорю в ухо: «Данилыч, по каким делам дяденька возле шапировского дома в сей поздний час обретается? Послушай, Данилыч, моего бабьего разуму, сбегай к городовому, так, мол, и так, разобрать тут следует!»
Русская сила
Соколов не перебивал, с интересом слушал. Сильвестр торопливо скрипел пером по бумаге, Васька сидел понурый, не подымая взора.
Бабешка перешла на заговорщицкий тон:
— А мой обалдуй отвечает: мы, дескать, в этом деле не причинны и егозить не след. А то стрельнут в нас из револьвера или городовой обругает: чего, мол, бегаешь, по городу кляузы распушаешь, а? Мы калитку в воротах своим ключом отомкнули, вошли и тут притаились. До шапировского дома рукой подать...
— Саженей тридцать, — встрял в разговор Василий.
— И, говорю, фонарь там высокий — ярко светит. Дяденька вновь покрутил головой в разные стороны и теперь как-то по-особому присвистнул — фьють, фьють. Вдруг из окна другой мужчина показался. Уцепился за веревку и по ней враз спустился.
— А в руках у него баул, — быстро вставил Василий. — Не выпущает.
— Матушки мои! — Матрена всплеснула руками. — Поняла: это натуральный грабеж. А свет прямо в их личности светит. Мне как фото показали, я их без сомнениев признала.
Соколов перевел взгляд на стол. Там лежали фотографии Чукмандина и Хорька. Он спросил:
— И кто из этих двоих из окна вылез?
— Да вот этот, с длинным носом, — и Матрена уверенно указала на Чукмандина. — Вот с ним-то у меня история вышла.
— История? Какая же?
— Да как эти лиходеи стали уходить, я за рукав своего дуралея дергаю: мол, Вась, дунь хоть в свисток!
Городовой прибежит, мы на жуликов навалимся и одолеем их. Нам деньжат в награду дадут.
— Заробел я, ваше превосходительство! Думаю: а что, коли на месте прибьют? — вздохнул Василий.
— Эх, Вась, ты у меня насчет выпить — орел, а где себя явить — полные штаны навалял. Тогда я подняла камень да вдогонку за ворьем. Настигла, ору: «Стой, насмерть зашибу!» Тот, что с баулом был, шипит, словно змей подколодный: «Чего, такая-сякая, шумишь? Пошла отседова, пока мы тебя на двоих не раскатали!» Ух, взъярилась тут я, прямо самой вспоминать жутко. Как хрястну камнем охальника. Хотела в ухо, да попала в плечо. Он вскрикнул, баул выронил и меня чем-то саданул в плечо. Крови нет, а рука как плеть повисла — левая. Синяк громадный. Показать? Только пусть эти выйдут, платье снимать придется. Да, осерчала я, руками разорвала бы его, паразита. А он на меня револьвер наставил, зубы стиснул: «Стрельну!» Пока я в себя приходила, тати ночные как припустятся — через железную дорогу. Я им вдогонку свистнула — вот так! — Матрена вставила в рот два пальца, и благопристойную тишину охранки резанул разбойничий свист. — Сбежали, лихоимцы!