Нокаут
Соколов уже с явным уважением взглянул на Матрену: — А дальше что?
— Взяла своего Анику-воина под мышку и потащила на угол, к полосатой будке. В ней наш знакомый городовой Матвеев так храпит, что в соседнем доме собаки ему подвывают, а жильцы просыпаются. — Матрена локтем толкнула супруга. — Ну, колода, доложи их превосходительству, чего следовало дальше.
— Чаво-чаво! Я разбудил их благородие городового, доложил про непорядок, а он заметно выпивши пребывал. Взял да в гузно сапогом меня пнул, ну, я на булыжную мостовую и покатился. И еще лежачему хотел добавить, спасибо, Мотя выручила.
— И впрямь выручила? — широко улыбнулся Соколов.
Матрена перекрестилась:
— Мой грех, ваше превосходительство! Вижу — наших бьют. Тогда я подскочила к городовому Матвееву да как звездану в глаз. Так он и рухнул без всякого движения. Очень боялась, две ночи слабо спала: а ну как за повреждение власти арестуют? Да вроде ничего, обошлось.
Василий решил пожаловаться Соколову:
— Одно название — баба, а дерется что квартальный надзиратель. Когда утром стало известно об мильоне, что эти двое у Шапиры уволокли, так Мотя меня по морде мочалила, мочалила: чего, говорит, дурак, в свисток не свистел? А в полицию уже боялись идти: еще чего нам припишут! Так и помалкивали, пока их благородие сами нас не отыскали.
Матрена вздохнула:
— Эх, ваше превосходительство, я себя казню. Никогда не надо русской бабе на мужиков надеяться — от них одна лихоманка да пьянство, самой следовало хватать воров. Глядишь, скрутила бы и премию от Шапиры заслужила. Я
бы развернулась, портерную лавку открыла.
Василий малость приободрился:
— Коли опять случай выйдет, непременно свистеть буду...
Матрена с материнской нежностью погладила русую голову мужа:
— Ваше превосходительство, вы на Ваську внимания не обращайте. Он простой у меня, незамысловатый. Дурак, прости Господи.
Педагогика
Уже через час, стараясь сдерживать дыхание, что не мешало распространять вокруг себя запах тяжкого перегара, выпячивая обильное чрево, перед Соколовым стыл в смертельном страхе городовой Матвеев. Под левым глазом красовался фингал, успевший приобрести зеленоватый оттенок.
До полного пенсиона Матвееву оставалось всего полгода. Теперь же, размышляя о трагедии собственной жизни, Матвеев твердо решил: «Коли со службы попрут, напишу записку: “Никого не винить!”, а сам под паровоз брошусь». Себя, любимого, было так жалко, что на очи накатывались слезы.
— Матвеев, к тебе дворник Пузанов на прошлой неделе обращался в ночное время?
Городовой обвел дворника налитыми кровью глазами, издал звук, похожий на тот, что бывает у кипящего чайника, и выдавил:
— Так точно, может, и обращался, ваше превосходительство...
Соколов посмотрел на сидевшего в углу Пузанова:
— Ты, Василий Данилыч, что сказал в тот раз городовому?
— Я доложил... Матвееву, что, дескать, две воровские фигуры... того... потащились... через железку, а баул с ними.
— А городовой что?
— Да ничего... Сапогом вмазал... того... по усесту... а более — ничего.
Неожиданно городовой повалился в ноги к Соколову, зарыдал:
— Воля ваша, виноват... Малость был выпивши... Не погубите, ваше превосходительство, господин Соколов! Сон кого хошь сломит.
Соколов, уже хотевший отправить донесение о должностном преступлении городового, смягчился. Приказал:
— На ноги — встать! Кру-гом! — И он проделал ту же процедуру, что городовой на прошлой неделе с Пузановым. И заметил: — Впредь старайся, на посту бди! Пшел!
Счастливый городовой пробкой выскочил в дверь, мысленно благословляя графа Соколова. Только что и успел крикнуть:
— Бегу, грешник, в трактир, рюмку за ваше превосходительство перекувыркнуть! Душевный вы человек...
Радости и тревоги
Сахаров пожал руку Сильвестру:
— Молодец, важнейших свидетелей раскопал!
— Да уж, теперь многое в деле может проясниться, — зарделся тот. — Я по книгам выяснил, что Хорек был вкладчиком в банке Шапиро. Ясно, что он сделал наводку, Чукмандин совершил хищение. Деньги поделили. Чукмандин, как свидетельствуют знавшие его, был алчным. Он задушил Хорька, забрал все деньги себе. И сделал это с помощью Клавки. Потом завлек ее в сарай, совершил прелюбодеяние и убил — боялся, видать, болтливой свидетельницы. Мадам Карская показала, что Чукмандин частенько заходил в ее веселое заведение, но проводил время исключительно с Клавкой, — чувства-с!
Соколов участия в беседе не принял. Он покрутил ручку телефона, произнес в трубку:
— Барышня, соедините меня с директором Сибирского торгового банка, номер 317-89! Шапиро, это ты? Меня хорошо слышишь? Запечатай в конверт одну тысячу рублей ассигнациями и срочно с курьером отправь на Хлебную биржу, это соседний дом с твоим банком. Запиши фамилию — Матрена Пузанова. Чего? Нет, похищенное не обнаружила, а нашла свидетелей — это порой дороже денег: — и дал отбой. Потом вытащил из жилетного кармана часы. — Друзья, прощайтесь, нам, Евгений Вячеславович, пора на Саратовский вокзал.
Сахаров назидательно сказал:
— Ты, Сильвестр, в Москве незаменим, продолжай действовать столь же энергично!
Через несколько минут коляска покатила сыщиков через весь город — многолюдный, оживленный, веселый. Соколов сидел погруженный в свои нелегкие думы, словно его сердце чувствовало: над головой уже нависла смертельная опасность.
ОПАСНАЯ ИГРА
Над Москвой с утра ходили густые, с темно-сизой подкладкой, тучи.
— Надо бы успеть до дождя добраться, — озабоченно сказал Сахаров.
Соколов ничего не ответил, лишь махом взлетел на заднее сиденье, отчего легкая рессорная коляска заходила ходуном.
Гений сыска был весьма задумчив и молчалив. Это насторожило Сахарова. Он размышлял: «Заметил: если граф в себе замыкается, то это означает — чувствует необыкновенную опасность. Уж очень натура у него чуткая. Как бы чего не случилось!» И начальник охранного отделения привычным движением ощупал кобуру: «На месте!» С недавних пор он стал носить, как Соколов, револьвер германских полицейских — мощный «дрейзе». Придет день, когда он его спасет от беды.
...Скорые события показали, что Соколов в своих худших предчувствиях не ошибался.
Монолог под дождем
Коляска была запряжена парой резвых молодых лошадок, которые, словно радуясь своей прыти, резво зацокали подковами по булыжной мостовой.
Когда проезжали Овчинники, начался прямой — стеклянными нитями — дождь. Казенный кучер Антон, противный брюзга, осадил разогнавшихся лошадей:
— Тпр-ру! Башка у вас большая, а мозгу в ей, как у таракашки — какашки. Соображать обязаны: их благородия изволят мокнуть. — И он, спрыгнув на землю поднял кожаный задок. Обратился к седокам: — Ватер-пруфы достать? Или так дотрусимся? Езды — что волосок с ...
— Да гони, оглашенный! — заревел Соколов.
— Едем, едем! Вы, благородия, потерпите, а я не подкачаю, домчу. От дождя тоже привычку иметь надо. И дождь чего? Вот если б с неба, скажем, булыжники летели, то это, понятно, нехорошо. Но! — хлопнул вожжами по сытым бокам лошадок. — То ли отцы святые терпели? В житии сказано, как на одного угодника червь был напущен. Ей-Богу! Уж как, поди, сердечному неприятно было, а терпел. А дождь — тьфу! Вот и приехали.
Доброжелательный Сахаров
Саратовский вокзал, отстроенный лишь в девятисотом году, поражал своей утонченной архитектурой и гигантскими размерами. К фасаду то и дело подлетали коляски, носильщики волокли на плечах тяжеленные поклажи, городовые и филеры бдительно следили за порядком — царило обычное вокзальное оживление.