Кох разместился рядом на передке, а доктор Субботин побрезговал, торопливо зашагал за телегой.

На лихаче промчались на Немецкую улицу Рогожин и Дьяков.

...Провинциальный Саратов отходил ко сну. Домишки редко где светились окнами. Во дворах блеяли овцы, протяжно и сонно мычали коровы. Кто-то в конце улицы заиграл было на гармони, но тут же замолк. Наступила сладкая тишина. Пахло осенней прелостью, в воздухе был разлит теплый сумрак, в небе загадочно и страшно своей беспредельностью светилась белизна от несметных мелких звезд.

Соколов долго молчал, явно наслаждаясь южной ночью. Потом шумно выдохнул, повернулся в темноте к Сахарову:

— Как тебе нынешнее приключение?

Сахаров малость посопел, потом с некоторой обидой, глухо и быстро, все более раздражаясь, заговорил:

— Спору нет, ты, Аполлинарий Николаевич, и отважен, и умен, и интуиция у тебя сверхчеловеческая. Но для тебя полицейская служба, как ты сейчас гениально проговорился, всего лишь погоня за острыми и опасными приключениями. Ведь я сегодня видел, как ты нарочно так ударил Шахматиста, чтобы он сам в себя вонзил смертоносный шприц. Зачем ты это сделал? Мы его допросили бы, возможно, перевербовали, имели бы важнейшие сведения. А теперь по твоей милости что? Труп на препаровальном столе?

— Эхе-хе! — насмешливо откликнулся Соколов. — На моих глазах убили верного друга, защитника Отечества Гусакова, а я должен расшаркаться: «Ах, любезный господин убийца, вы малость неправы!» Да я и сам был на волоске от смерти. Этот убийца, садист, растлитель малолетних (я уверен в этом) искал моей погибели. Не окажись я проворней, лежать мне, молодому и красивому, в гробу.

Ты, Евгений Вячеславович, положил бы веночек и со слезой в голосе произнес бы: «Погиб вдохновенный борец с преступным миром, пусть, о прекрасный друг, твой замечательный облик вдохновляет нас в борьбе с революционной проказой!» Не-ет, господа негодяи! Оружие должно быть соразмерным: карманника можно палкой отходить и для первого раза отпустить. А бомбистов, убийц, революционных маньяков я буду давить, уничтожать, живьем закапывать в могилу, топить в сортирах. Они начали со мной войну. И этих гадов, покушающихся на самое святое для каждого русского человека — великую Россию, — я жалеть не намерен.

Сахаров обиженно засопел. Соколов добродушно прижал его к себе:

— Не будем ссориться! Я припас приятный сюрпризец. Для этого и уединился с тобой. Идем к фонарю. Вот, смотри! Это шесть фотографий. Их обнаружил Кох в кармане Шахматиста.

— Хм, сюжеты какие-то необычные... Дом-развалюха, чердак, здоровый дуб на высоком берегу. Смотри, Аполлинарий Николаевич, пожарная каланча, рядом — глухой забор, а оттуда выглядывает островерхая крыша. Да ведь это дом зубного врача Бренера!

— И добавь, фотографа-любителя! Не удивлюсь, если все эти «памятные места» снял этот хранитель взрывчатки в кровати родной матери. Кстати, вот фото этой самой кровати, парализованной мамаши. Связь уловил?

Особенностью мышления Сахарова было то, что самые умные мысли осеняли его сразу же или не осеняли уже никогда. Теперь он воскликнул:

— Конечно же на всех этих снимках тайники террористов. Попарно! Дом Бренера — и тут же фото кровати, где взрывчатка спрятана. Старый дом-развалюха

— и снимок покосившегося чердака. Красивый островок на широкой реке — и громадный дуб с дуплом.

— А ты смекнул, зачем эти снимки делали? — Соколов поднял бровь.

— Конечно! Устраивают тайник с динамитом, оружием, нелегальщиной, переправляют его фото в террористический центр. И лишь единственный человек — предводитель революционной банды — ведает, в каком городе находится изображенный дом, подвал, чердак. В случае провала центра пойди выяви, где находится тайник! Таких домов на Руси тысячи. Зато, если схватят связника с этой фотографией, никому и в голову не придет мысль заподозрить в ней что-либо криминальное. Сами же террористы по фото легко найдут спрятанное.

— «Достопримечательности» Саратова! — громово расхохотался Соколов, и за всеми заборами дружным лаем отозвались собаки. — Вот почему Бренер вдруг увлекся фотографией! Завтра займемся раскрытием тайн, а сейчас — ужинать! И выпьем, и закусим славно!

В «Метрополе» в полночный час было шумно, дымно, пьяно. На невысоком помосте неистовствовали цыгане. Шустрый, с широким утиным носом метрдотель Трофим с ужимками и поклонами подлетел к Соколову:

— Ваше превосходительство, с усердием вас приветствуем! Позвольте проводить на ваше насиженное место возле сцены, где Тамарка сиськами трясет. И господа полковники Дьяков и Рогожин уже ожидаючи.

И впрямь, к Соколову тут же подошел Рогожин. Протянул конверт с почтовыми штемпелями:

— Увы, вся добыча! Содержание письма — дрянь. А всякие шмотки-тряпки закрыл в номере, вот ключ. Влез в окно, никто не видел.

Соколов убрал конверт в карман:

— Займусь позже!

Цыгане, завидя графа, счастливо заулыбались, пришли в движение, ударили в бубен, завели величальную:

Выпьем за Аполлошу,

Аполлошу дорогого.

Пышнотелая молодка Тамара, отчаянно тряхнув грудями соскочила с помоста. С полным бокалом шампанского она подплыла к Соколову:

— Ну ж ты, молодой, кучерявый! Какой хороший гость, мой сумнакуно, золотой! Выпей на здоровье.

Теперь уже весь зал узнал гения сыска. Под дружные аплодисменты бокал был осушен, а цыганке между грудей вложен четвертной билет:

— Для почину!

Цыгане завели душевную «Камору» — «Солнышко».

Метрдотель, почтительно согнувшись, затараторил:

— Прикажите, ваше превосходительство, Аполлинарий Николаевич, польстить угрями копчеными. Как раз в обед получили от «Зайковского и Лютяя». Жиром истекают, подлецы, как девица слезой о напрасно потерянной невинности. На закуску икры свежей?

— Тарелку!

— Слушаюсь, ваше превосходительство! Сверх того-с на предмет холодных закусок рекомендую салат «паризьен», канапе «фантази», цыпленок «супрем бон-фам». Из закусок горячих восхитительны почки а-ля Парм, тарталет из дичи «финансьер», омары и лангустины...

Соколов в нетерпении дернул ногой:

— Пусть всё тащат! Эх, Трофим, у нас сегодня горькая тризна — помянем нашего славного товарища, погибшего за царя и веру. Не забудь, братец, уху стерляжью.

— Обязательно, двойную-с! И с расстегайчиками. На жаркое не осрамятся перепела. На горячую рыбу усиленно советую осетрину в шампанском. И приказано на стол водрузить «Золотые мечты» — самого нежного молочного поросенка. Это для подобострастия от нашего хозяина Григория Васильевича Очкина.

В мгновение ока два лакея с серебряными подносами в шелковых, канареечного цвета косоворотках навыпуск и высоких хромовых сапогах поставили на широкий стол запотелые графинчики с разными водками, белые соленые грибки, ветчину с хреном, селедку с горячей, курящейся легким паром картошкой и крошечными нежинскими огурчиками:

— Разгону ради!

Соколов горою поднялся над столом, держа в руках хрустальную, блистающую гранением рюмку. Метрдотель торопливо махнул рукой цыганам:

— Цыц, не бренчать!

Цыгане враз смолкли. И даже в зале перестали стучать вилками.

Соколов говорил жестко и отчетливо, каждый звук его могучего голоса был слышен в дальних углах ресторана:

— Российской полиции без малого двести лет. И никогда прежде бандиты не смели посягать на жизнь полицейского — при всех царях; во все века она была как бы священной. Но нынче времена наступили страшные, небывалые. Бандиты — уголовные и политические — перешли в своей дерзости всякие границы. Всем памятна трагедия, недавно разыгравшаяся здесь же, в Саратове. Террорист Козелец-Шнабель убил замечательного сыщика, моего друга Колю Жеребцова. Сегодня на посту погиб тот, кого уважительно называли «королем филеров», — Гусаков-старший. Козелец по приговору суда был вздернут. Злодей, поднявший руку на Гусакова, уже коченеет в морге. Так будет со всяким, кто посягнет на жизнь полицейского. Мы творим не свою волю — волю Государя, а Государь — от Бога. Посягающий на полицейского дерзает идти против воли Создателя. И судьба каждого злодея станет самой жуткой, беспросветной.