С приездом юной прелестной американки стареющим супругам точно впрыснули свежую кровь. Ана тотчас составила себе «пятимесячный план» и весело объявила, что он будет выполнен к последней полуночи шестьдесят девятого года. Почти сразу отправились в Большое турне — Лондон, Париж, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь. Реджи поплыл в Неаполь, чтобы встретить нас в Санта-Лючии в бесподобном маленьком яхт-клубе для избранных, местечке самом живописном и самом нищенском на свете: островок, а вокруг него плавают в нефтяных разводах арбузные корки и дохлые собаки. Из его экипажа помню только студента-медика по фамилии Чокнис, который буйно резвился под стать фамилии; Реджи заверил меня потом, что он превосходный анестезиолог и отличный яхтсмен. Я, естественно, увидел в нем подобие молодого Лесли. Из Неаполя мы поплыли на Капри, в Порто-Веккио и в Ниццу, где Ана, Лалидж и я отправились в отель «Руайяль», а прочие остались ночевать на борту яхты.

— Изгоняем привидения? — счастливым голосом спросила у меня моя пожилая владычица, когда мы расписывались в книге для приезжих.

Июль я что-то подзабыл. В августе, помню, девицу привезли обратно в Дублин на Конскую выставку; потом она уехала к друзьям своих родителей в Шотландию — там ее и застигло двенадцатого открытие охоты на куропаток. Подстрелила она что-нибудь или нет, не знаю — в Штатах наверняка оказалось, что настреляла «уйму». Может быть, слепое восхищение Аны вызывало у меня ревность. Они были неразлучны. Они точно завораживали друг друга. Одна являла другой образ совершенства: младшая хотела бы стать такой, как старшая, а та некогда мечтала быть такой, как младшая. Я подозревал в девице особый талант лести; скажем прямо, так оно и было. Хуже того, потом обнаружилось, что она жестоко высмеивала Ану перед ее друзьями. Дряннушка. Я был рад, что она уехала в Шотландию, а оттуда в Лондон, встретиться с родителями. И раздосадован ее приездом в октябре — собственно, затем, чтобы поупражняться в верховой езде перед охотничьим сезоном, но якобы «на занятия»: то есть ее наконец уговорили извлечь скрипку из пыльного футляра и брать уроки у синьора Луки Полличе.

Лука! Он был предвестником решения, для которого, как я теперь полагаю, дал моей возлюбленной повод, хоть и ненароком: потаенного от всех, а может, и от самой себя решения о том, что ее время истекло, пора «выходить из игры». Он один воплощал ее мечту о собственном струнном квартете, мечту, на которой она, по словам Реджи, «сбрендила, как герцогиня». Никакие запросы и расспросы ни к чему не привели; он подвернулся мне случайно, когда однажды в сентябре я забрел под занавес на концерт в Королевском дублинском обществе: дотоле неизвестный мне даже по названию квартет исполнял в основном итальянскую музыку восемнадцатого века. В программе сообщалось, что отец первой скрипки, Луки Полличе, был альтистом в знаменитом квартете Флонзали, который мне посчастливилось несколько раз слышать в Лондоне в двадцатых годах. После концерта я прошел за кулисы, познакомиться и поблагодарить. В память об отце он согласился распить со мной коктейль-другой в баре своего отеля; мы очень понравились друг другу, и после третьего мартини он оттаял и разговорился. Ему было сорок три года, но в черных, гладко облегавших его круглую голову волосах лишь над ушами проглядывали полосочки седин. Он был егозлив, как мальчик. Американский гражданин, житель штата Нью-Джерси, ростом чуть выше пяти футов, жена его вконец допекла.

— Она такая ревнивая, что даже к скрипке меня ревнует, я от нее скрипку запираю. Ты, говорит, эту круглую гадость нежно прижимаешь подбородком!

Я спросил его, не хочет ли он возглавить новый квартет.

— Конечно, хочу! Так же, как всякий скрипач мечтает солировать. Но я ведь ростом не удался? (Мне и в голову не приходило, что рост — помеха солисту, но он стоял на своем.) Концерт — это прежде всего представление. Когда я стал выступать, мой импресарио для начала обул меня в туфли на высоких каблуках!

Он был не только прекрасный скрипач, но и славный малый, и я немедля оповестил Ану о своем открытии. Наутро она с ним встретилась, загорелась к нему симпатией, решила, что он ей подходит, разожгла в нем мечту о собственном квартете (под ее эгидой, а остальное — на его усмотрение) и, после месяца трудных переговоров с его импресарио, письменных, телеграфных и телефонных, выписала его в Дублин, к середине октября — либо довершить дело, либо поставить на нем крест. Проезд и содержание целиком за ее счет. Ему были гарантированы три сольных концерта в домах ее друзей и вдобавок щедрая оплата нескольких уроков, которые он даст ее племяннице Лалидж. Даже и это стало возможным только благодаря ее напору и обаянию и его бескорыстной решимости. Он никак не мог быть уверен, что квартет Полличе все-таки возникнет; его импресарио и его товарищи были в бешенстве оттого, что в разгар музыкального сезона ему надо подыскивать замену; жена его не сомневалась, что он все выдумывает, а у самого в Дублине интрижка. И наверняка он за две минуты понял, что Лалидж — ученица никудышная, а доктор ффренч (который поднимал всю затею с квартетом на смех) его терпеть не может.

В первую среду ноября я без спросу явился к вечернему чаю на Эйлсбери-роуд; было ясно и сухо, наступали холода, и пришла пора топить камин в холле торфяными брикетами. Прекрасная охотничья погода. Лалидж, которая недурно держалась в седле, уже два раза выезжала на охоту (с Окружным клубом и с Брэйскими Егерями) в сопровождении Реджи, хотя в шестьдесят девять лет это было ему уже не совсем по возрасту. Но как же не похвастаться хорошенькой американской племянницей и не поморочить самому себе голову, будто он еще атлет хоть куда!

Я отдал шляпу, шарф и пальто новой, довольно смазливой горничной и, следуя за ее рояльными ножками через холл в гостиную, услышал слева, из библиотеки, бестолковое пиликанье на фоне тихого пиццикато, обозначавшего то альт, то виолончель и задававшего ритм игры. Внезапно музыка оборвалась. Послышался терпеливый мужской голос и раздраженный девичий; несколько невнятных фраз образовали воспоминание, которое и сейчас бередит мне душу далеким отзвуком давнего прошлого: по-зимнему зябкий скрип высокой наружной двери; смолкающий самолетный гул над Ирландским морем, просвист автомобиля; я сползал во времени от наших дней к столетию Eine kleine Nachtmusik [24], и мне представились схожие сумерки шестьдесят лет назад в Корке: я шел после школы под вязами, мимо садовых калиток и газовых фонарей, по длинной и безлюдной пригородной улице, которую мы называли нашим Мардайком; шел на обычный фортепьянный урок к старому немцу-эмигранту Теодору Гмюрру, заранее зная, что он, как всегда, начнет с предупреждения: «Сегодня мы будем ронять звуки, как струйки фонтайна»; имелся в виду, как он однажды объяснил, его любимый «фонтайн» в родном Инсбруке.

Не успела горничная растворить дверь гостиной и доложить обо мне, как из библиотеки вновь полилась ночная серенада. С того конца комнаты, из-за секретера, Ана взглянула на меня поверх роговой оправы очков и с улыбкой, прислушиваясь к музыке, пошла мне навстречу, приласкала мягкой ладонью мою правую руку, а свою левую, увядшую, унизанную перстнями и браслетами, подняла в знак молчания. Я приотворил дверь, чтоб ей было слышнее, любовался ею и думал, как, должно быть, неотразимо прекрасна была она, увиденная впервые сорок пять лет назад, в ореоле водяной пыли возле лондонского «фонтайна».

Музыка замерла. Я закрыл дверь и сел рядом с нею на диванчик, пораженный внезапным пониманием, что она и теперь женщина редкостной красоты. Конечно, не той, которой блистала ослепительная дурочка, изничтожавшая Моцарта в библиотеке. Куда ей было до подобных прелестниц с их яркими глазками, изящными губками, точеными ноздрями, лилейной кожей и литой фигурой! И нагота была бы ей не к лицу. Меня в ней пленяла прелесть иного, редкого свойства: Юность в оправе Времени — а то ведь нам придется признать невзрачными девять десятых всех женщин на свете, и красавицами окажутся одни красоточки. Кому нужна свеженькая и гладенькая Венера Милосская? А эта дряхлеющая женщина торжествовала над временем потому, что не лукавила с ним. Она сохраняла осанку, даже когда неподвижно сидела, сложив руки на коленях, как пай-девочка или вдовица-бабушка в гостях, сидела и прислушивалась; да и когда просто проходила по комнате, вздымая свою тюльпанную головку на вялом стебле, и плечи ее были, как сложенные крылья. Особая одаренность, недоступная до шестидесяти лет: она была из тех, кто пожил.