Я стою у окна и смотрю, как молнии скрещиваются, точно сабли, в недоступных моему взору ущельях, и ни о чем не думаю и не тревожусь, хочу только, чтобы все подольше так осталось, как есть. Мне кажется, что передо мной открывается вся сущность мира, расталкивая друг друга, лезут вперед, только бы предстать перед моими глазами, краски, силы, побеги, обманы и бесконечная борьба в бесконечном пространстве и времени. В этом хаосе утоплена и моя судьба, точно малая капля, и судьба всей нашей группы, горсточка страданий, уже заранее смешанная с мутной водой и грязью. Я ловлю себя на том, что с улыбкой наслаждения любуюсь этим извержением диких сил — нравится мне в них то, что они независимы, что сильнее человека и всех его устремлений. Вижу, что и другие наслаждаются зрелищем и время от времени на их губах играет улыбка — словно сама судьба показывает свой крутой нрав и дает таинственное обещание уравнять угнетателей с угнетенными, победителей с побежденными в великом равновесии разобщенных элементов.

Гром отгрохотал, гроза стихает. Кругозор ширится, сначала до ограды, потом до сливы с поникшими листьями и наконец до поворота, где поблескивает шоссе. Там дождевые капли поднимают в лужах белые пузыри. На шоссе появилась женщина, согнувшаяся под тяжестью торбы. Она похожа на тех старух, что приходили к колашинской тюрьме и ждали перед воротами, умоляя о свидании или о разрешении на передачу, заведомо зная, что от нее останется половина… Может, как раз из тех женщин — ведь не знают они там, в селах, о внезапно наступивших переменах. Дождь еще не кончился, из водосточных труб хлещут целые водопады. Женщина идет, не обращая на это внимания, — все равно промокла до нитки. Боже, сколько их приходило, как их унижали, издевались над ними, гнали измученных, словно они нищенки, от ворот!.. А они, озябшие, дрожали, плакали, и все их мытарства были напрасны! Сейчас им предстоит искать сыновей и братьев вдоль реки, пробираться сквозь ивняк и ольшаник, расспрашивать у крестьян и чабанов, чтобы потом, раскопав братскую могилу, вытаскивать потемневшие, облепленные землей трупы, расковывать их или так, в кандалах, переносить…

Сквозь дождь пробивается пук солнечных лучей, играет в кривых зеркалах луж. Потом наплывает взвихрившаяся прядь тумана. По мере того как дождь стихает, отчетливей слышится шум реки. Тяжелый и глухой — кажется, будто все утопленники разом кричат отчаянными голосами. Их душам ничего не осталось, как голосом воды взывать о помощи и сыпать проклятья, пока не успокоится река. Лужи на выглянувшем среди туч солнце кажутся молочно-белыми. Озерки, связанные между собой сетью тонких капилляров, становятся все прозрачнее и постепенно отделяются друг от друга. Среди них поднимаются молодые стебли кукурузы, забрызганные доверху грязью.

Я устал смотреть, как мир возвращается к обычному, каждодневному, к скуке. Потом увидел, что женщина с торбой возвращается, сгорбившаяся, несчастная, она, кажется, разговаривает сама с собою. Опять проходит под водосточной трубой, сворачивает за угол — и догадывается наконец, что вышла с тюремной территории. Я опускаюсь на пол и закрываю глаза: почему мне вечно приходится страдать, глядя на чью-то беду?

Я не слышал, когда и как отворили дверь, а только почувствовал это по свежей струе воздуха. Люди выходят. Никто не опасается пройти первым, привыкли, столпились у входа. На дворе светит солнце, бледное, но смотреть на себя не дает, переступая порог, мы жмуримся. Трава, вся исхлестанная, полегла, на ней валяется шелуха вареного картофеля. Нас выстраивают снова по пяти в ряд, меня заталкивают в шестую шеренгу. За мной еще две: сумасшедший и ко всему безразличный Бабич и могильщики, которые рады бы от него избавиться. Стоим и ждем, не знаю, чего ждем, и никто не знает. На шоссе появляется женщина с торбой, словно оборотень по чьему-то проклятью, она блуждает около нас. Идет медленно, сгорбившись, смотрит куда-то вперед. Одежда ее липнет к телу. Не иначе безумная, думаю я, бродит, ищет, сама не знает что. Увидела нас, выпрямилась и заспешила к нам. Остановили ее у ворот, не пускают. Прислонилась к забору, вздохнула. Видо Ясикич вышел из строя и приблизился к ней, только тогда ее узнал. Смотрят они несколько мгновений друг на друга — она счастлива, что видит его; он сердит, словно уронили его достоинство перед представителями трех народов.

— Чего пришла?! — кричит он. — Нет у тебя другого дела, как ходить за мной?..

— Кричи, кричи, все вы такие, — говорит она, — и возьми торбу, пригодится.

— А сейчас ступай! — Он берет торбу.

— Погоди, передохну… Что же с вами будет?

— Тюрьма, лагерь, пока не придет им конец!

Она его не слушает и обращается к часовым, выбрала самого старшего, кричит ему, потому что наперед знает, что будет глух на ее мольбу.

— Отпусти ребенка домой! Сам видишь, дитя еще. Разве можно такого сажать в лагерь? Кому он там нужен? Никому вреда он не принес, не знает, что такое политика, по злобе его засадили бородатые предатели, будь они прокляты, чтоб у них двор заглох и крыльцо травой поросло!

— Не понимай! — говорит немец.

— Понимаешь, только не хочешь, все вы такие!.. А почему не хочешь? Дай бог тебе дождаться, чтоб и твоих детей уводили кто знает куда, а ты бы смотрел и ничем не мог помочь!

— Мать, — говорит Видо, — если тебя кто толкнет или ударит, я не вытерплю. А там знаешь, что будет! Потому лучше поскорей уходи.

— Правду говоришь, лучше уйти. Береги себя, видел, какая гроза над нашими домами разразилась.

— Гремело повсюду, и над ихними домами тоже, а сейчас иди!

— Ну, люди, счастливого вам пути, — говорит она нам, — уж вы приглядите за моим парнишкой.

Отошла и стала за дерево. Выглянет из-за ствола и спрячется, чтоб не видели, — так и дождалась, когда нас погнали.

Ведут нас наверх, к мосту и той большой могиле. Двинулась и она следом. Чуть скроемся за поворотом, она поспешит, нагонит нас и спрячется за дерево или телеграфный столб, пока отойдем. А тем временем Видо разделил между нами что было из еды — зачем одному нести, если не съешь! На шоссе, у огороженного колючей проволокой луга, стоят грузовики. Четники, мокрые и грязные, подходят по пятеро, поднимаются и исчезают в кузове под вздувающимся брезентом.

— Эй вы, куда путь держите? Уж не на восточный ли фронт? — не может не задеть их Шумич.

— Вам ближе, — нехотя отвечает кто-то из четников, — доберетесь и пешком.

— Так отправлялись вы и к Неретве, — продолжает Шумич, — потом только пятки сверкали.

— Болтай, болтай, до речки уже недалеко. Потом не придется!

— Наградит вас немец железными крестами, а народ забьет вам в могилы осиновые колья, — не унимается Шумич.

Могильщики еще раз взмолились, чтобы присоединили их к четникам, но их уговорили прикладами продолжать путь с нами.

Дорога, то узкая, то широкая, по-прежнему покрыта желтым илом, только теперь она исполосована следами новых покрышек. Из-за вздувшейся реки мост кажется чуть ниже. Подходя к нему, я задыхаюсь, уж очень мы торопимся, чтоб поскорей… Часовые, обеспокоенные непонятной для них спешкой, едва поспевают за нами и пускаются то беглым шагом, то рысью. Из барака лесопилки высыпали солдаты, поглазеть на нас, они в нижних рубахах с засученными рукавами. Наконец мы добираемся до выгона с чахлой травой, где валяются торбы, одеяла, обувь и куртки расстрелянных. Вещей стало меньше, местные жители разобрали мало-мальски годное.

Мы замедляем шаг, останавливаемся, но стража гонит нас дальше. Подошли к могиле, к ручью, и это не устраивает. Идем дальше, оглядываемся, нет ли какой каверзы? Нет, гонят дальше — позади остались и могила и ущелье.

Полегчало, когда мы вышли из ущелья, оно уже насытилось, видно, нас ждет другая яма и все будет иначе. И этот промежуток между двумя ямами называется жизнью: продолжением неизвестности, обремененной унижением и тем необъяснимым, что принято именовать любовью к Родине, декорированной чахлыми цветочками упрямства и тщетной надеждой отомстить. Светит солнце, высятся сосны, течет река, рядом с ней дорога, почти у самой обочины новый каменный дом, в окнах полосатые городские занавески, совсем как в мирное время. До чего мы любим выставлять все напоказ, а потом за это отдаем жизнь, честь, все! На востоке громоздятся горы, лесистые, с голыми вершинами, а самые высокие, с обглоданными пиками, вытянулись до неба. Снизу вверх ползут вдоль потоков пряди тумана. И вдруг так захотелось очутиться там, под их защитой, идти сквозь сумрачный влажный лес, где не место человеку. Это безумное желание мне знакомо: одно из оставшихся в наследство от отца. Не могу его подавить — и перед глазами встает Оманов дол, обросшее плющом корчевье, где когда-то стояли хижины пастухов.