— Вся хозяйственная часть, бухгалтерия и амбулатория состояла из них.

— Значит, денежки у них водились! — заключает Шумич.

— Больше, чем когда-либо. Таскали немцев по ресторанам, водили к женщинам в публичные дома и просто пожрать, а на заре, пьяными в доску, привозили на машине обратно. Награбастав денег, золота, перстней, они распоясались и как-то, отправившись с немцами в бордель, напоили их и бросили. Те обозлились и передали власть Миланче. Повезло человеку!

— Или не повезло, — замечает Шайо. — Никогда этого не знаешь до самого конца.

— Как не знать? Останься он еще ночь-другую, и забили бы его деревянными палками насмерть, как тысячи других.

Я еще раз оглянулся, чтоб посмотреть на шефа. Стоит, разглядывает нас, ухмыляется. И вдруг улыбка гаснет на его лице, он вскидывает голову, словно принюхивается, и устремляет на меня сосредоточенный, пронзительный взгляд — спускает с цепи собаку-ищейку. Я делаю вид, будто не замечаю его, и мой взор блуждает где-то над павильонами, по перекладинам сторожевой вышки. Часовых на ней не видно, они где-то за пулеметом, подобно высшей темной силе, которая все видит, оставаясь невидимой.

Наши цирюльники, настоящие и самозваные, прежде других испытали превратности судьбы. Насобирав в пути денег, набив табаком и ценными вещичками торбы и наевшись до отвала, они задрали носы и откололись от всех, правда, грабеж в поезде кой-кого подкосил, а иных и совсем разорил. После этого они решили, что с бедами покончено, однако вскоре уверились, что есть перипетии и похуже: когда их заставили старыми ножницами и заржавевшими машинками для стрижки бесплатно стричь нашу вшивую братию, и не только головы, но и всюду, где растут волосы.

Насупились: что делать? Как говорится, страшно видится — стерпится, слюбится. Онемели от ужаса — и выругаться не смеют, и заплакать стыдно. У кого шляпа, надвинул на самый нос, чтоб не глядеть на знакомых, у кого ее нет — закрывает лоб собственным чубом и делает вид, будто не слышит, как его поддевают сотоварищи, прежде завидовавшие и тщетно просившие денег взаймы.

Стригут перед баней, у дезинфекционного котла, среди толпы худых голых людей, у которых остались только торбы да ботинки. За оградой собрались поглазеть и посмеяться палочных дел мастера и ремесленники. Хочется им на хитрый манер о нас разузнать — уж больно мы им интересны. Нам они нисколько не верят: ни в то, что мы черногорцы — потому что мы низко опускаем глаза, а еще ниже черные усы; ни в то, что мы четники — ради чего бы тогда немцы пригнали нас в этот ад? Не верят и в то, что мы не четники — в противном случае они уже ломали бы о наши спины палки…

И мы им не верим. Переменили они по меньшей мере семь вер и сменили семь шкур, и сами уж забыли, кем были до того, как очутиться здесь. Особенно ремесленники — монтеры, портные, шоферы, механики и слесари, — они явно живут лучше, чем палочных дел мастера. Брюки отутюжены, рубахи свежие, ботинки начищены и сами подстрижены и побриты. Есть у них и сигареты, но они не курят; у одного из них аккордеон, но в чехле. Морды раздобрели, округлились: на приработок небось не жалуются.

На круглый газон, неподалеку от бани, приползло с десяток скелетов. Я не заметил когда и откуда — услышал только стоны. Стоя на коленях и опираясь на локти, они шарят пальцами, щупают, будто выискивают в траве вшей. Почти все босые, некоторые тащат за собой опорки, которые им только мешают. Сквозь дыры распоротых швов измятого и прожженного в дезинфекционных установках рубища проглядывают ребра, спины, поблескивают голые ноги, животы. Лица землистые, щеки обвисли, налиты синеватой жидкостью, которая переливается при движениях. Слышно унылое бормотание вперемежку со всхлипами, похожими скорей на женские — хотя женщин среди них нет. Я виновато опускаю глаза, мне стыдно, что могу на них смотреть, таких бессильных, выставленных всем напоказ, что не протестую, ничего не предпринимаю и таким образом в какой-то мере соглашаюсь с тем, что их довели до такого состояния. И я отворачиваюсь, чтоб уйти, но Шумич хватает меня за руку.

— Погоди! Куда ты?

— Не могу больше смотреть…

— Бежать сейчас уже поздно!.. Или рассчитываешь, нам будет лучше, чем этим?

— Не рассчитываю.

— Тогда смотри, что тебя ждет, и приготовь к этому свои кости.

— На самом деле думаешь, что человек в силах к этому подготовиться?

— Должен! И кое-кто может. Поглядим.

Пока мы разговариваем, что-то произошло: раздались два резких окрика, вспугнутая стайка воробьев взлетела к караульной вышке, мы не успели разобрать, кто кричит и на каком языке. И только тот, к кому относился окрик, понял это прежде других. Я вижу, как с газона поднимается человек средних лет в шляпе. В огромных глазницах испуганно бегают глаза. Он вытягивается и кланяется до земли. Шляпа падает с головы, но он ее не поднимает. Лысую голову он прижимает к коленям, хватается руками за носки ботинок и застывает, словно что-то ждет, и лишь время от времени стонет, как больной в жару. Из толпы палочных дел мастеров отделяются двое, подходят к нему: один бьет, другой считает. От первого удара несчастный пошатнулся, но не упал, потом он держится крепче, молчит, пятый удар валит его с ног. И снова звучит окрик — человек с трудом встает, склоняется к земле, хватается за носки ботинок… Крови не видно, да и откуда ей быть?! Шатаясь и всхлипывая, он выдерживает еще четыре удара, от пятого падает на колени. Валится и остается лежать. Он не кричит, из его груди вырывается клокотание, похожее на храп издыхающей лошади или на хрипение повешенного.

Никакие окрики не могут больше его поднять. Тогда к нему подходят двое его товарищей и ставят его снова под удары.

— Вот так, — цедит Шумич, — и мы будем поднимать друг друга.

— Я не буду, — говорю я. — Есть и другой выход.

— У тебя есть нож?

— Пронес!

— И я тоже, но этого недостаточно. Нож не единственное средство, есть и другие, но люди боятся, не могут самих себя заколоть.

— Я это сделаю, как только нас разделят, — говорю я, чтобы убедить и обязать себя, словно подписываю вексель. — И постараюсь сразу, стоит поколебаться, начнешь без конца откладывать и привыкнешь влачить жалкое существование.

— Дело не в привычке, у человека просто нет сил покончить с жизнью.

— Для этого, полагаю, у каждого найдутся силы.

— Увы! Стерся боек! Старики и калеки тогда не жили бы так долго… Погоди, там подрались…

— Думаешь, наши с четниками?

— А кто же еще?

Пробиваемся сквозь толпу к середине круга, никакой драки нет: на земле, точно рыба на дне лодки, бьется Липовшек. Весь в поту, исцарапанный, скособоченный, он вертится, выгибает спину, бьется изо всех сил затылком. Все смотрят, а безумный Бабич смеется. Надо что-то сделать, не знаем что. Мы поднимаем его, чтоб не покалечился. К нам на помощь подоспевают Черный и Видо, хватают его за руки, но Липовшек, корчась в судорогах, со страшной силой вырывается, разбрасывает нас, падает на землю и опять бьется. И только когда подбежал великан Цицмил, который одолел бы и вола, мы поднимаем его и держим. Липовшек бьется еще какое-то время и вдруг, обессилев, повисает у нас, уже порядком утомившихся, на руках, точно мертвый.

— Ты болел падучей? — спрашивает его Черный.

Он качает головой.

— Наверно, что-то поел и отравился, — говорит Цицмил.

— Не поел, а отравился от того, что смотрел, — спокойно и рассудительно замечает Бабич.

— Думаешь, от смотрения? — спрашивает Шайо.

— Знаю по опыту.

— А почему ты не отравился?

— Разве этого мало? — И Бабич поворачивается к нам спиной и удаляется.

— Возвращается к нему порой разум, — говорит Шайо, — правда, долго его не мучит.

Насмотрелся Липовшек на подобное предостаточно, и раньше были поводы отравиться глядючи. Поначалу его из Марибора со словенскими семьями выслали в Сербию. Он поступил в Сербскую стражу Недича [22], раскаялся, убежал и попал в войско Дражи. Но и там вдоволь нагляделся на мучения и насилия. Таскали его с Главным штабом в качестве радиста, и так он оказался в Черногории. И вдруг его заподозрили, что он, используя штабную рацию, передает сведения партизанам. Когда его привели к нам в камеру смертников — это был сплошной синяк, совсем обезумевший от допросов.