— Да! Не забыть булочку хлеба прихватить для Надюшки.

Побежал в кладовку.

Включил свет, поднял крышку сундука. Зажаристые, смазанные маслом караваи стояли ребром один к одному и пахли.

— Неужели мы столько хлеба получаем? Что уж там за карточки и за списки такие? А может быть…

Сергей втолкал одну буханку, подумал, книжки — под ремень, втолкал другую.

— Не обеднеют.

В класс заявился с подозрительным раздутым портфелем. Уже почти все в сборе. Девчонки звонка ждут, расселись по местам. Витька разъясняет Герке глаголы, очки запотели. Петька уши заткнул, географию учит.

— Брось, первого урока не будет, учителка заболела.

Сергей положил перед ним портфель и чуточку приоткрыл его.

— Вам с Надькой.

— Чур, мне! — перепорхнул к Петьке Подкопайчик. Учуял носатик.

— А це не бачив? — Герка поднес к самому стеклышку выпуклый кукиш и пошевелил большим пальцем.

Заперешептывались и захихикали девчонки, косясь на мальчишек с их портфелем. Желтый, обшарпанный. Где замок — грязное пятно. Петька переложил из него хлеб к себе в парту: ему принесли? Ему.

У Герки даже глаза помутнели.

— Позычь трошки. Ну хучь ось такэнький кусманчик, — отчеркнул он уголок парты.

— А складень есть?

— Е.

Герка, ломая ноготь, отжал лезвие. Петька достал каравай. Подкопайчик судорожно глотнул слюну, отвернулись и замолчали девчонки.

— Дели на всех, — не выдержал Сергей. — Оба дели. Завтра еще будет.

Петька повел плечами:

— Ты хозяин. Сколько нас?

Герка живо вскочил и задирижировал скрюченной пятерней:

— Пара, пара, пара… Штук, мабуть…

— Не «штук, мабуть», ты считай точно.

— Пара, пара… Пара… Ось, мабуть, штук двадцать. Кромсай.

Кромсай. Не плитка жмыха — настоящий хлеб, да еще круглый. Но Петька в геометрии силен. Отодвинул наблюдателей, чтобы не мешали, подталкивают, поколдовал линейкой, наметил десять долек кончиком ножа.

— Ну-ка, Герман, глянь: ровные?

— Та ровные же ж.

Сел Сергей в уголок, посматривает исподтишка, кто как ест.

Ели по-разному. Интересно. Кажется, чего тут особенного: кусай да жуй. А Герка вон за три захода управился.

Витька Подкопайчик выщипывал мякиш, подносил его к носу, раздувал ноздри, нюхал, бережно клал на язык, плотно сжимал губы, прищуривался и мелко-мелко стриг челюстями.

Девчонки, как сговорились, стыдливо прятали кусок в парту, но тоска по хлебу заставляла руки тянуться к пайке. Отломит корочку, поозирается, сунет за щеку и дыхание затаит.

А Петька закончил дележ, смел на ладонь мелочь, кинул в рот. Потом выдрал из середины тетради чистый лист и аккуратно завернул в него свою долю. Надьке.

Домой шли вместе. Они всегда из школы шли вместе, если не случится что-нибудь вроде вчерашней ссоры. Возле демаревского дома остановились.

— Уроки сделаешь — прибегай.

— Ладно. А то, может, к нам завернешь? Пообедаем.

— Да, ну… За это спасибо.

Пообедать Петька и непрочь бы, да неудобно: на прошлой неделе угощался. А Сергею хотелось показать отцу, что он помирился с другом, и решительно втолкнул его в ограду.

У крыльца разулись.

— Здравствуйте, — робко поздоровался он, едва перешагнув порог. Высоки пороги у Демаревых.

Илья Анисимович и головы не повернул. Анна Ивановна откивнулась-таки и удалилась в горницу.

— Сейчас поедим. Батя вот бабки подобьет, — шепнул Сергей Петьке. — Давай руки пока вымоем.

Вымыли руки. Решили на черновик задачку по алгебре, а счеты щелкают и щелкают. Илья Анисимович, придерживая пальцем цифры, усердно гонял облезлые косточки по медным спицам.

Из горницы выглянула Анна Ивановна, поманила сына пальцем, отвела в глубь комнаты и, по-бабьи скрестив под грудью руки, резко повернулась к Сергею:

— Ты зачем опять привел его? Другого времени тебе нет друзей водить?

— Отобедать с нами.

— Ишь ты! Богач какой. Мало — из дому тащит, харчевню еще открыл.

Нет, она не кричала, но кухня не за горами. Петьке только повернуться бы и хлопнуть дверью, но он не повернулся и не хлопнул. Он будто и не слышит, что говорят там, в горнице. Ждет чего-то. Дождался.

Илья Анисимович закрыл блокнот, повесил счеты на стенку.

— Петя, у тебя, наверно, свой дом есть? Вот и ступай домой, а это наш. Или вас на мое иждивение перевели?

А Петька, как правдашний, мыл руки, осторожненько, кончиком полотенца вытирал их, одергивал рубаху: не полезешь неряхой за стол к порядочным людям. Порядочные люди…

— Эх, вы! Ж-жадюги! — не сдержался Сергей.

Перед ним на пороге вырос отец.

— Жадюги, говоришь? Вот когда помозолишь это место, — Илья Анисимович похлопал себя по загривку, — посмотрю, чего запоешь.

— Да ты-то не это мозолишь. Которое пониже.

— Цыц! Куда булки дел?

— В школу отнес.

Отец с матерью переглянулись.

— Выйди-ка, Анна, мы поговорим с ним. По-мужски поговорим.

— Попробуйте, троньте только…

— Ни-ни-ни, боже избавь. А ты трусоватый, сынок. Отец смелее был. Мельчает порода. Умнеть когда начнешь? Мы с маткой хитрим-мудрим, от себя отрываем, чтобы родной сын ел досыта, да учился, да в люди вышел, человеком стал, а он эвон чего вытворяет: последние родительские крохи друзьям скармливает.

— Крохи? Вы посмотрите, какие у Колесовых крохи. А чем Петька хуже меня?

— Люди, сын, тогда равно заживут, когда пальцы на руке одинаковыми станут. А то посмотри: длиньше, короче, толще, тоньше. Понимать пора, жених уж. — И отец, оттолкнувшись от дверного косяка, шагнул на кухню. — Пошли, мать, кусок хлеба для сына зарабатывать.

И они сгинули, как в страшной сказке разбойники или нечистая сила после третьих петухов: по двору не проходили и в ограде нигде нет.

Сергей перегнулся через уставленный шкатулками, слониками и свинками комод, стараясь заглянуть как можно дальше в бок, куда могли деться родители, чувствует — под локтем что-то твердое. Отогнул кружевную накидку — ключ. Тот самый ключ, который мирно висел на гвоздике в сенках всю зиму, а весной исчез. Ключ от погреба, а в погребе ежик, пойманный осенью, когда они с Петькой по грузди ходили. И опять вспомнил Сергей те картофелины.

«Да, видно, такая уж натура у бати: чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. По миру бы он пошел, если бы пацана накормил. Жлоб. — Сергей крутнул ключ на пальце, толкнул его обратно под накомодник. — Или уж ежа сходить поискать, кончилась, поди, спячка-то».

Погреб что дзот. Только что амбразур нет. Спустился по дощатым ступенькам, отомкнул замок, переступил порожек — за порожком опять ступени, как на тот свет куда-то. Не любит Сергей эти погреба с их вечно сырым полумраком, с едучим запахом переквашенной капусты и плесени, с их кринками, горшками, банками, кадушками и бочонками, с липкими тенетами. Он брезгливо смахивал их с лица, отплевывался, крутил головой, пригибался чуть не до полу, натыкаясь на перегородки, ящики и сусеки. Черт ногу сломает. Добрался до угла, где должно быть ежиное гнездо, и… волосы на макушке заподнимались, заподнимались: перед ним груда туловищ. Рук нет, ног нет, голов нет. Обрубки.

— Фу, да ведь это же м-мешки, — отлегло у Сергея от сердца, когда разглядел, — а я чуть из галифе не выскочил. Уже картошку садить приготовили.

Пощупал — нет, не картошка, зерно в мешках. Развязал верхний — пшеница. Чистая, налитая. Только такую на элеваторы принимают.

— Вот тебе и «не твое — перешагни».

Долго сидел на мешках Сергей. Он пытался найти оправдание и отцу, и этим мешкам. Хлеб не мог быть довоенным запасом, его тут сроду не было. И мешки как вчера выстиранные. Если сказать, что купил где…

Сергей усмехнулся:

— Нет, папаша, видимо, перешагиваешь ты через что помельче. Через десяток картофелин, например. Через мешочки перешагнуть нога не поднялась. Стареешь, предок.