Тринадцатый.

Ну, вот, подумал Вадим и взялся за простенькую пластиковую ручку. Останется пятое фото. А дальше, Алька? Ты вернешься?

Внутри было пусто.

Пыльный бетонный пол, столбы, заведенные под крышу через равные промежутки, низкие лампы в кожухах на шнурах. Лампы светили строго вниз, желтые конусы света упирались в пол, а наверху угадывались перекрещивающиеся металлические фермы. Там копилась тьма.

Вадим без труда достал до лампы ладонью.

— Проходите сюда, — услышал он.

В коротком отростке склада обнаружился стол на ножке и коричневый кожаный диван. С дивана поднялся высокий, за два метра, человек в плаще и изобразил короткий пригласительный жест.

— Я не знаю, по адресу ли… — произнес Вадим.

— По адресу.

В голосе человека была спокойная уверенность. Он терпеливо дождался, пока Вадим подойдет. Из-за низких ламп лица его не было видно.

— Носитель, — протянул он узкую белую ладонь.

— Что? — спросил Вадим.

— Посредством чего вы узнали об этом адресе?

— На фотографии…

— Дайте.

Вадим достал снимок.

— Она немножко…

— Неважно. Давайте все, — высокий человек едва заметно, движением пальца указал на карман спецовки, где лежали остальные снимки.

— Там одна непонятная, я не понял…

Человек цокнул языком.

— Я разберусь.

Вадим сложил слипшиеся снимки в чужую ладонь.

Человек повернулся к нему боком, разместил фотографии на столе, над каждой подержал пальцы, словно грея. Несколько секунд было тихо, затем Вадим расслышал смешок.

— Пятая вам и не нужна.

— Почему?

Человек пропустил вопрос мимо ушей.

Одну за другой он разорвал фотографии пополам, потом умял их в ком и убрал в карман плаща.

— Десять дней.

— Что?

— Десять дней, — повторил человек, все также оставаясь лицом в тени. — Да или нет?

Вадим вздрогнул — в голосе проскользнула едва сдерживаемая ярость.

— Да.

Человек сказал мягче:

— Тогда звони.

И отодвинулся, открывая висящий на стене телефон.

— Кому? — спросил Вадим.

— Тебе лучше знать.

— Но я…

Вадим почувствовал неудовольствие человека и замолчал.

На телефоне не было ни кнопок, ни диска. Матовый черный прямоугольник со сглаженными углами. И трубка.

Звонить? Как звонить? Кому звонить? Разве у него есть кому звонить? Здесь наверняка не предоставляют связи с тем светом. Или предоставляют?

Он взял трубку, повертел, приложил к уху.

Квакали себе короткие гудки, квакали, и вдруг пошел длинный тон соединения. Ту-у-у…

— Алло? — сказала трубка.

Голос он помнил. Сердце помнило.

Хрипловатый, раздраженный. Когда ссорились…

— Алька!!! — не веря, заорал Вадим, затылком ощущая, как недовольно морщится от крика человек за его спиной. — Алька, это ты?

— Блин, Вадим, — сказала Алька. — Кто еще? Это мой номер.

Горло стиснуло.

— Алька, — зашептал Вадим, — Алечка, вернись, пожалуйста! Ты слышишь? Вернись.

— Ты серьезно? То прогонял-прогонял…

Вадим уткнулся лбом в стену.

— Прости меня. Алька.

— Ну, я даже…

В трубку внезапно ворвался резко наплывший рев двигателя, жалобный визг покрышек, звук бьющего стекла, еще какие-то звуки — шипение, скрип, какое-то бульканье.

Затем стало тихо. Тихо и страшно.

Это прошлое, обмирая, понял Вадим. Это тогда. Это — тот самый день. Я звоню в четырнадцатое сентября.

Алька там сейчас умирает. Снова.

— Алька…

Тишина.

— Алька! — крикнул он, не надеясь дозваться.

— Блин, Вадька, — ожила трубка, — тут какой-то сумасшедший ездюк…

— Все.

Высокий человек прижал рычажки ладонью.

Алькин голос потух. В трубке зашипели помехи.

— Погодите, — растерянно произнес Вадим, — это же важно…

— Все, — твердо повторил человек.

— И что теперь?

Человек, казалось, задумался.

— Теперь? Возвращайся домой. Настройка… скоро произойдет.

— Но…

Стукнула дверь, и Вадим обнаружил, что стоит на крыльце, а ступеньки ведут в траншею. Пальцы высокого человека, казалось, все еще жмут плечо.

Я слышал Альку. Я слышал. По-настоящему. Я не сплю. Это значит — все? Пятая не нужна? И я могу…

Прихрамывая, он сошел на полоску земли.

Домой? Конечно же, домой! Если Алька… Господи, если Алька!.. Не думать! Не спугнуть! Ведь чудо же, нет? Телефон спасения — чудо, звонок — чудо. Фотографии! Можно же надеяться на еще одно?

Вадим заторопился.

Алька! Раскачивались дома и липы, ходуном ходила земля. Мир, похоже, предпринял новую попытку сбросить его с себя, накатывал слева и справа, толкал в спину, грозя захлестнуть, накрыть, выкинуть. Солнце бродило по небу, свихнувшись, кругами. По часовой и против. Трещал, выламываясь, асфальт. Гнилым золотом осыпались листья. Воздух приобрел удушливую сладость, забился в горло.

Где же горечь?

Вадима то прижимало к тропе, то подбрасывало вверх, ветер хлестал его по щекам, а песок искорками колол глаза.

В конце концов, мир застонал, скорчился и раздался в стороны, а Вадим удивленно остановился между двумя одинаковыми гаражами с одинаковыми потеками ржавчины. У двух одинаковых ворот лежали шины-двойники, у двух идентичных горок щебня валялись мятые алюминевые близнецы из-под колы.

Раздвоенность не исчезла даже когда Вадим мотнул головой.

Несколько шагов. Две канавы, четыре контейнера, две полуразвалившихся стены, две эстакады. Правда, с эстакадами не все было гладко — на одной вместо горбатого "москвича" стояли "жигули".

Странно. Будто две версии мира. Почти не отличимые, но все же разные. С Алькой и без Альки? Или это и есть настройка?

Вдалеке подрагивали силуты одинаковых высоток.

Все равно, домой, домой! Вадим заковылял между двойниками. Десять метров по тонкой разделительной линии. Двадцать. Одиннадцатый-б. Одиннадцатый-а. Замаячила площадка с мальчишками и зеркальное ее отражение, замаячила щель. Одна.

В спину неожиданно дохнуло холодом.

Вадим обернулся, и на его глазах со звуком лопающегося мыльного пузыря слиплись липы, слиплись два гаража в один, слиплась тропа и камни, и одуванчики, и облака, и листья, и доски, и надписи, и сам свет.

Хлоп. Хлоп. Хлоп. Все ближе и ближе.

В хлопках чувствовалась неотвратимость. Хлоп. Две канавы в десяти метрах сложились в одну. А одного его во что сложит? В ничто?

Вадим побежал.

Он почти успел добраться до площадки, когда очередной хлопок произошел впереди, два железобетонных столба стремительно соединились в один, и этот, единственный, выступил ему навстречу — ни свернуть, ни затормозить.

Удар пришелся в скулу и в грудь. Влет.

Воздух вышибло из легких, резко дернуло глаз, боль сверкнула молнией. Вадим упал. Но прежде, чем потерять сознание, услышал, как над ним, будто издалека, говорят мальчишки.

— Ух ты, — сказал один, — мужик в столб, с разбегу! Видел?

— Не-а, — ответил второй.

— И я, блин, не снял…

— Он просыпается?

— Кажется, да.

Голоса были тихие, на грани слышимости. Голоса проникали сквозь пленку забытья и тянули его из вязкой, тесной, ограниченной темноты.

Один голос он, кажется, когда-то знал.

— Смотрите, у него глаз!

— Девушка, вы бы убрали фотоаппарат.

— Я хочу снять момент пробуждения.

— Что?

Вадим рванулся из темноты и из постели. Всколоченный, перебинтованный, с левой, упрятанной в гипс рукой.

— Алька!

— Блин, кадр мне испортил.

— Алька.

Он облапил Альку, неуклюже, как смог, прижал к себе. Вот она, господи, вот она, рядом. Живая. Теплая. С "Никоном", больно упершимся в живот. Пахнущая горьким сентябрем и чем-то весенне-цветочным. В джинсах и толстом сером свитере. Том самом, с белыми галочками.

Живая.

Ему сделалось так хорошо, так светло и спокойно, что он едва не поверил, что это сон. Жалко, если бы это был сон.

— Ущипни меня, — попросил он Альку.