Первый и весьма ощутимый удар нанесла книге цензура: пять писем-статей былисняты, в других были сделаны купюры и искажены отдельные места. Встревоженныйи огорченный Гоголь жалуется графине А. М. Виельгорской: «В этой книге все быломною рассчитано и письма размещены в строгой последовательности, чтобы датьвозможность читателю быть постепенно введену в то, что теперь для него дико инепонятно. Связь разорвана. Книга вышла какой-то оглодыш».
Но гораздо более болезненным для Гоголя оказалось то, что «Выбранныеместа…» были враждебно встречены критикой и большинством читающей публики:перелом в умонастроении Гоголя, явственно отразившийся в книге, для многих сталполной неожиданностью. Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светскомпроизведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегиейдуховной прозы. П. А. Вяземский не без остроумия писал С. П. Шевыреву в марте1847 года: «…наши критики смотрят на Гоголя, как смотрел бы барин накрепостного человека, который в доме его занимал место сказочника и потешника ивдруг сбежал из дома и постригся в монахи»[11].
В спорах быстро выявилась основная тенденция — неприятие книги. Еебезоговорочно осудили не только западники (Герцен, Грановский, Боткин,Анненков), но и люди близкие Гоголю — например, Константин и Сергей ТимофеевичАксаковы (последний, правда, впоследствии раскаялся в своих резкихвысказываниях). Апофеозом стала статья Белинского и его известное письмо кГоголю от 15 июля н. ст. 1847 года из Зальцбрунна, в котором критик утверждал,что Гоголь изменил своему дарованию и убеждениям, что книга написана с цельюпопасть в наставники к сыну наследника престола; в языке книги он видел падениеталанта и недвусмысленно намекал на сумасшествие Гоголя. Но главный пункт, накоторый нападал Белинский и который является центральным в книге, — был вопросо религиозном будущем народа.
«По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! — писал критик. —<…> Приглядитесь пристальнее, и вы увидите, что это по натуре своейглубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следарелигиозности. <…> Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре: унего слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме:вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его вбудущем».
Гоголь был потрясен несправедливостью многих упреков. Поначалу он написалбольшое и негодующее письмо, в котором ответил Белинскому по всем пунктам. «Чтомне сказать вам на резкое замечание, будто русский мужик не склонен к религии,— писал, в частности, Гоголь, — и что, говоря о Боге, он чешет у себя другойрукой пониже спины, замечание, которое вы с такою самоуверенностью произносите,как будто век обращались с русским мужиком? Что тут говорить, когда таккрасноречиво говорят тысячи церквей и монастырей, покрывающих Русскую Землю.Они строятся не дарами богатых, но бедными лептами неимущих, тем самым народом,о котором вы говорите, что он с неуваженьем отзывается о Боге <…> Нет,Виссарион Григорьевич, нельзя судить о русском народе тому, кто прожил век вПетербурге, в занятьях легкими журнальными статейками…»
Этого письма Гоголь, однако, не отправил. Он написал другое, короткое исдержанное, заключив его словами: «Желаю вам от всего сердца спокойствиядушевного, первейшего блага, без которого нельзя действовать и поступатьразумно ни на каком поприще». А П. В. Анненкову, знакомому с письмомБелинского, Гоголь признавался, что оно огорчило его «не столькооскорбительными словами», сколько «чувством ожесточенья вообще».
Среди немногих, безоговорочно принявших книгу, был П. А. Плетнев, которыйназвал ее в письме к Гоголю «началом собственно русской литературы», нооговорил, что она «совершит влияние свое только над избранными». Вряд ли этоустраивало Гоголя, ведь он собирался наставить на путь истинный всю Россию.
Весьма сдержанно отнеслось к книге и духовенство, традиционно невмешивающееся в дела светской литературы. С. Т. Аксаков в письме к сыну Ивану вфеврале 1847 года передал мнение митрополита Московского Филарета, которыйсказал, что «хотя Гоголь во многом заблуждается, но надо радоваться егохристианскому направлению». Архиепископ Иннокентий, которому Гоголь послалэкземпляр «Выбранных мест…», свое отношение к ним высказал в письме к М. П.Погодину: «…скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаюего, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его непарадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то чтобон молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен,то поднимут на смех, и пользы не будет». Гоголь отвечал преосвященномуИннокентию (в июле 1847 года), что не хотел «парадировать набожностию», то естьвыставлять ее напоказ: «Я хотел чистосердечно показать некоторые опыты надсобой, именно те, где помогла мне религия в исследовании души человека, новышло все это так неловко, так странно, что я не удивляюсь этому вихрюнедоразумения, какой подняла моя книга».
На «Выбранные места…» откликнулся и святитель Игнатий (Брянчанинов), в тупору архимандрит, настоятель Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга, авпоследствии епископ Кавказский и Черноморский, один из авторитетнейшихдуховных писателей XIX века, канонизированный Русской Православной Церковью наПоместном Соборе 1988 года. Он отозвался о книге Гоголя довольно критически:«…она издает из себя и свет и тьму. Религиозные его понятия неопределенны,движутся по направлению сердечного вдохновения неясного, безотчетливого,душевного, а не духовного»[12].
Отзыв архимандрита Игнатия Гоголю переслал П. А. Плетнев. В ответном письмек Плетневу из Неаполя в мае 1847 года Гоголь признал справедливость упреков, ноутверждал, что для произнесения полного суда над книгой «нужно быть глубокомудушеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современногочеловечества, с которою даже не имеет и случая сойтись монах; нужно знать несвою жизнь, но жизнь многих. Поэтому никак для меня не удивительно, что имвидится в моей книге смешение света со тьмой. Свет для них та сторона, котораяим знакома; тьма та сторона, которая им незнакома…»
Последнее замечание Гоголя о святителе Игнатии едва ли справедливо. Еще домонашества тому было хорошо известно светское общество, представители которогои впоследствии обращались к нему за духовным руководством. С ранней юностистремившийся к подлинной духовно нравственной жизни и явивший в себе высокийобразец такой жизни, святитель Игнатий в этом смысле был, разумеется,неизмеримо опытнее Гоголя. Весьма показательно, например, его отношение кпопулярной в России книге «О подражании Иисусу Христу» Фомы Кемпийского. Этакнига, которую многие современники Гоголя, и в частности Пушкин, ставили рядомс Евангелием и которой увлекался сам Гоголь — он рекомендовал ее для чтениясвоим друзьям, — оказала определенное влияние на «Выбранные места…».Насколько Гоголь высоко оценивал книгу Фомы Кемпийского, настолько святительИгнатий резко ее порицал: «Книга эта написана из «мнения», — считал он, — и«ведет читателей своих прямо к общению с Богом без предочищения покаянием:почему и возбуждает особенное сочувствие к себе в людях страстных, незнакомых спутем покаяния, непредохраненных от самообольщения и прелести, не наставленныхправильному жительству учением святых отцов Православной Церкви»[13].
С отзывом преосвященного Игнатия о «Выбранных местах…», как видно, былисогласны и оптинские старцы, к которым святитель был близок (духовный сынстарца Леонида, он в молодости проходил послушание в Оптиной, а на склоне летнамеревался поселиться в тамошнем скиту). В библиотеке Оптиной Пустынихранилась книга Гоголя с вложенным в нее отзывом архимандрита Игнатия,переписанным рукою старца Макария[14].