Предельная искренность признаний («…во мне заключилось собрание всехвозможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я ещене встречал доселе ни в одном человеке»), в которых ощущалась и гордостьсамоуничижения, отчасти явилась причиной того, что от книги отшатнулись те,кто, казалось бы, разделяли убеждения Гоголя. По словам П.Я. Чаадаева, Гоголь«слишком откровенен, откровенен иногда даже до цинизма». Личность автора былаеще более обнажена вмешательством цензуры. «Все должностные и чиновные лица,для которых были писаны лучшие статьи, — сетовал Гоголь, — исчезнули вместе сстатьями из вида читателей; остался один я, точно как будто бы я издал моюкнигу именно затем, чтоб выставить самого себя на всеобщее позорище».

И все же Гоголь оставался Гоголем, и общество, по его мнению, обязано былопринять его исповедь как исповедь писателя, автора «Мертвых душ», а не частногочеловека. «В ответ же тем, — говорил он, — которые попрекают мне, зачем явыставил свою внутреннюю клеть, могу сказать то, что все-таки я еще не монах, аписатель. Я поступил в этом случае так, как все те писатели, которые говорили,что было на душе».

Современники упрекали Гоголя в том, что он пренебрег своим творческим даром.«Главное справедливое обвинение против тебя следующее, — писал Гоголю Шевырев вмарте 1847 года, — зачем ты оставил искусство и отказался от всего прежнего?зачем ты пренебрег даром Божиим?» Так же как и Белинский, Шевырев призывалГоголя вернуться к художнической деятельности. «Я не могу понять, — отвечалГоголь, — отчего поселилась эта нелепая мысль об отречении моем от своеготаланта и от искусства, тогда как из моей же книги можно бы, кажется, увидеть<…> какие страдания я должен был выносить из любви к искусству<…> Что ж делать, если душа стала предметом моего искусства, виноват лия в этом? Что же делать, если заставлен я многими особенными событиями моейжизни взглянуть строже на искусство? Кто ж тут виноват? Виноват Тот, без волиКоторого не совершается ни одно событие».

В своей книге Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство.Назначение его — служить «незримой ступенью к христианству», ибо современныйчеловек «не в силах встретиться прямо со Христом». По Гоголю, литература должнавыполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей — просвещать душу,вести ее к совершенству. В этом для него — единственное оправдание искусства.Гоголь искренне верил во всемогущество слова, в возможность словом пронять ипереродить человека. И чем выше становился его взгляд на искусство, темтребовательнее он относился к себе как к писателю. Гоголь ставит вопрос оназначении художника-христианина и ответственности за вверенный ему дар Божий —Слово.

Об особой роли слова сказано в Евангелии: «…за всякое праздноеслово, какое скажут люди, дадут они ответ…» (Мф. 12, 36). Гогольвосстал против праздного литературного слова: «Обращаться с словом нужночестно. Оно есть высший подарок Бога человеку <…> Опасно шутитьписателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших! Если это следуетприменить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно бытьприменено к тем, у которых поприще — слово…» Строже всего Гоголь спрашивал ссебя: «Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды,которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища отних подымутся…»

В «Выбранных местах…» Гоголь поставил глубочайшие вопросы русской жизни,которые Достоевский назвал «проклятыми». Отечественная этическая традиция многораз обращалась к этим вопросам и неизменно вспоминала о книге Гоголя.Примечательно в этой связи, что Лев Толстой, поначалу резко не принявший«Переписку», впоследствии говорил по ее поводу: «Я всеми силами стараюсь какновость сказать то, что сказал Гоголь», — а самого Гоголя назвал «нашимПаскалем».

К. Мочульский в книге «Духовный путь Гоголя» (1934) писал: «В нравственнойобласти Гоголь был гениально одарен; ему было суждено круто повернуть всюрусскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путьДостоевского. Все черты, характеризующие «великую русскую литературу», ставшуюмировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, еегражданственность и общественность, ее боевой и практической характер, еепророческий пафос и мессианство. С Гоголя начинается широкая дорога, мировыепросторы. Сила Гоголя была так велика, что ему удалось сделать невероятное:превратить пушкинскую эпоху нашей словесности в эпизод, к которому возврата нети быть не может». В этих словах много правды, хотя, наверное, перелом в русскойлитературе был не столь резок. В том же Пушкине, особенно зрелом Пушкине 1830-хгодов, нельзя не заметить начал будущей русской литературы, что, кстатисказать, хорошо сознавал и Гоголь, называя поэта «нашим первоапостолом».

Один из упреков, который был предъявлен Гоголю после выхода книги, — этоупрек в падении художественного дарования. Так, Белинский в своем «Письме кГоголю» в запальчивости утверждал: «Какая это великая истина, что, когдачеловек весь отдается лжи, его оставляют ум и талант! Не будь на вашей книгевыставлено вашего имени и будь из нее выключены те места, где вы говорите осамом себе как о писателе, кто бы подумал, что эта надутая и неопрятная шумихаслов и фраз — произведение пера автора «Ревизора» и «Мертвых душ»?»

Как ни удивительно, но это в высшей степени пристрастное суждение заполтораста лет никто не попытался опровергнуть, хотя среди читателей иценителей книги были люди, одаренные тонким художественным вкусом. Вообще надосказать, что изучение стиля и языка «Выбранных мест…» — это дело будущего,когда у нас появятся исследователи, способные соотнести книгу Гоголя страдицией святоотеческой литературы и высоким стилем русской философской поэзииXVIII — XIX веков (образцы которой указаны самим Гоголем в статьях «О лиризменаших поэтов», «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ееособенность» и неоконченном трактате «Учебная книга словесности для русскоююношества»). Но достаточно просто непредубежденно вслушаться в музыкугоголевского текста, чтобы понять полную несправедливость этих упреков.Перечитайте последние три страницы «Светлого Воскресенья»: в этом шедевре прозысначала звучат редкие, глухие удары великопостного колокола, которые в концепостепенно сменяются ликующим пасхальным благовестом.

«Зачем этот утративший значение праздник? Зачем он вновь приходит глуше иглуше скликать в одну семью разошедшихся людей и, грустно окинувши всех, уходиткак незнакомый и чужой всем? <…> И непонятной тоскойуже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь; все мельчает имелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки, достигаяс каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто истрашно становится в Твоем мире!

Отчего же русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, как следует,и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же эта мечта неприходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле, что самыйпраздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу земли нашей:раздаются слова: «Христос Воскрес!» — и поцелуй, и всякий раз так жеторжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят игудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки,там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которымопределено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкаютвременно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силойв избранных, затем чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Неумрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и чтоосвящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвеститсяблагоуханными устами святителей, вспыхнет померкнувшее — и праздник СветлогоВоскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у другихнародов!»