Немного спустя Агеев почувствовал, как к плечу его притронулась рука пулеметчика.

— Вставай, — раздался голос Чухонина. — Атака отбита.

С темнотой на земле как будто снова воцарился мир. Не было слышно ни выстрелов, ни грохота танков. Облазив весь передний край, Симонов, наконец, вернулся на командный пункт батальона.

— Мельников, — устало сказал он старшему адъютанту, — свяжись со штабом дивизии. Надо кое — чем спросить. Вызови к телефону гвардии майора Булата.

Симонов присел на край окопа, стянул с головы пилотку и вытер платком потный лоб. Его связной Пересыпкин подкатился с алюминиевой тарелкой.

— Товарищ майор, вот таскаю вашу холодную баранину…

Симонов отстранил рукой тарелку.

— Уберись ты с ней от меня, — сказал он с досадой.

— Это ж как так — уберись! Она для каких целей приготовлена? С лучком да, можно сказать, в собственном соку.

Симонов поморщился, словно от зубной боли. Пересыпкин спросил озабоченно:

— а вы не заболели? Если заболели, я живо Магуру прикомандирую. Больно вид у вас… Клюква, а не лицо, надо сказать.

— От тебя не мудрено заболеть, Пересыпкин!

— Это вы насчет меня, Андрей Иванович?

Симонов схватился за голову:

— Отстань, говорю!

Не так-то, однако, легко было отделаться от Пересыпкина. Он поставил тарелку на свежий песок, извлек из кармана брюк фляжку, потряс ею перед ухом, затем, вцепившись зубами в деревянную затычку, с усилием откупорил.

— Так что этакая жидкость, товарищ гвардии майор, бывает назло всем печалям… Ей-богу, не вру. И в животе огонь, и для души отрадно. Хватите-ка, а?

Симонов выпил стопку, взял телефонную трубку, заговорил с хрипотцой:

— Это я, Симонов. Что значит опять?! Интересуюсь, вот и спрашиваю. От них ни звука? Гм… Что бы означало все это? — он положил трубку, взглянул на старшего адъютанта. — Мельников, комиссар-то наш словно провалился сквозь землю!

— Неужели их схватили?

— Не знаю. — Симонов помолчал, будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно встал: — Я, Мельников, пройдусь немного.

Старший адъютант только взглянул на него удивленно и промолчал.

Симонов шел к Магуре. Ему очень хотелось увидеть ее, посидеть с ней рядом, поговорить. Никогда раньше не испытывал он такой усталости, как в этот вечер.

Прохладные сумерки все сгущались над онемевшей степью. Из тьмы донеслось ржание лошади. Невдалеке прошли автомашины, тянувшие за собой кухни. Симонов не остановил их, не попробовал пищу, как делал это всегда. Он шел к санпункту.

Такой знакомый, близкий и в то же время такой далекий голос Тамары Сергеевны неожиданно прозвучал совсем рядом, заставив Симонова остановиться. Она говорила с легким смешком, рассказывая о боевом дне батальона, упоминая и фамилию «Симонов». Ей отвечал задорный тенор майора Ткаченко. Чем явственней доносился их разговор, тем более неловко и тревожно чувствовал себя Симонов. Он готов был провалиться сквозь землю, только бы не слышать их.

— Нет, почему же? — говорила Тамара Сергеевна. — Никого я не любила так, как своего мужа, но его уже нет в живых. А вот с Симоновым… мы так редко видимся…

Они отошли далеко. Что ответил Ткаченко — разобрать было невозможно. Симонов и не прислушивался. Он подумал: «Если она может так свободно говорить кому попало об этом, значит, ей не дорого все это».

Резко повернув обратно, он зашагал к переднему краю, не чувствуя ветра, бившего в лицо. Ему казалось, что теперь он уже совершенно равнодушен к Магуре. А он так искал ее дружбы! Дружбы искренней, теплой и чистой. И он надеялся, что эта дружба, может быть, со временем перейдет в любовь. «Когда мы вторично встретились на берегах Сунжи, — вспоминал Андрей Иванович, — я думал: надо побороть в себе отчужденность к ней. Надо проверить себя и ее, может быть, это как раз и есть то, что нужно мне в жизни… А вот теперь, оказывается…»

Словно очнувшись, он выругал себя, сердито сплюнул. «Друг ушел на верную гибель, а я тут лирику развожу. Ради чего, во имя чего, собственно говоря?!»

В степи все было глубоко безмолвно. В небе — ни единой звездочки, на земле мертвенно-тягостная пустота. Симонову вспомнилась жена. Он почувствовал, как крепко связан он с прошлым. Хотелось, чтобы это чувство, связывающее его с годами, проведенными в строительном институте, где он познакомился с Наташей, продлилось. Он остановился. Воспоминания юности всецело овладело им.

С того дня, как он вдовел, прошло два с лишним года. Жену он не мог забыть. Ярче всех отдельных воспоминаний, связанных с Наташей, вставала перед ним последняя ночь ее жизни.

Вечером он вернулся с работы. До полуночи больная жена металась, бредила в жару, порой ее глаза неестественно расширялись, и она с испугом глядела на него: «Андрей, Андрюша — я ведь умру!..» Он гладил ее руку, менял компресс. Наконец Наташа уснула. Он отошел к дивану и, стараясь не шуметь, прилег, не раздеваясь. Он даже не помнил, когда уснул. А проснувшись, ощутил тяжелую тишину — и некоторое время продолжал лежать с открытыми глазами. Потом протянул руку к столику и взял будильник. Было пять часов утра. Свет все заполнял и заполнял комнату. Симонов вскочил, подошел к кровати, взглянул на Наташу и сразу понял… Он не заплакал, — застонал, скрежеща зубами, скорее от бешенства на нелепую смерть, чем от горя, ворвавшегося в сердце.

На командном пункте Симонова поджидал Пересыпкин.

— Может, поспали бы, товарищ майор? — проговорил он просящим голосом.

— Попробую… Если что там… разбуди немедленно.

Он улегся в приготовленной для него землянке на сухое, сладко пахнущее сено, с наслаждением сомкнул глаза и скоро притих.

Когда Симонов проснулся, над степью серели предутренние сумерки. На переднем крае яростно стучал станковой пулемет, хотя он долго еще не мог уяснить, где именно…

— Мельников! — крикнул он. — Это у кого?

— В третьей, товарищ гвардии майор, — отозвался старший адъютант. — Метелев сообщает — ползут! Пулеметным огнем мы их прижали… Командир роты хвастался: «Назад уползти не дам!»

— Хорошо, пусть загорают эти «пластуны» на солнцепеке! Пересыпкин, воды!

— Есть! Умоемся, товарищ майор?

— А ты спал сегодня?

Поливая воду, Пересыпкин продолжал тараторить:

— Спал я или не спал? А может, это было невозможным делом? У телефониста книга обнаружилась в вещевом мешке.

— Опять читал?

— Если говорить откровенно, то да. Великолепный человек этот Спартак.

— Наверное, весь карбид израсходовал?

— А мы не пользовались карбидом.

— Тогда что же, мой фонарик доконал, да?

— Никак нет. у связистов имеется свой. Просвещение в групповом порядке. Бубнили попеременке. Жаль — конец ужасно нехороший. А вообще — душевная книга. Дрались-то как!

— Кто же тебе больше всех понравился?

— А все гладиаторы. И особенно Спартак. Жена-то Валерия любила его как, а?

Симонов взял с плеча Пересыпкина полотенце и, вытирая руки, спросил:

— Знаю, жена у тебя есть, а дети?

— А как же, товарищ майор, — трое! В Проснице — Кировская область. Жена — счетовод в колхозе, детишки — так себе, мелюзга, но подрастают. А забавные мальцы! Вернусь — пожалуй, батьку они не узнают!..

— Скучаешь?

Пересыпкин приложил руку к груди.

— Частенько свербит вот тут. Да ничего, я же такой не один. У каждого своя болячка.

Симонову нравилась словоохотливость земляка. Чтобы отвлечься, он иногда заводил с ним разговор. Даже спрашивал у него совета: «Потолкуем, что ли, Пересыпкин?»

Уже совсем рассвело. Дробь автоматных очередей со стороны противника не привлекала внимания Симонова.

— Мельников, давай штаб дивизии, — приглушенно распорядился он. — И живо!

Мельников и сам сгорал от нетерпения узнать, что же произошло с комиссаром Рождественским в прошлую ночь.

Но и на этот раз из штаба дивизии ответили коротко:

— Никаких сведений нет.

— Никаких сведений? — домогался Симонов. — Что-о? На меня комдиву пожалуешься? Слушай, гвардии… Булат… Слушай! — закричал Симонов и в сердцах бросил трубку.