Он мог за вечер привести с десяток наиболее популярных гипотез образования Луны, а потом, походя, опровергнуть их за одну за другой. Или много часов кряду рассуждать о проблемах сингулярности и процессах, протекавших в первые секунды существования Вселенной. Случалось, что вскользь брошенные Ричи-Ричи фразы становились предметом научных статей его учеников, а иногда и темами диссертаций. На такие вещи профессор не обижался, только незлобно ворчал, мол, столь очевидные истины не должны быть предметом внимания настоящих учёных. Только одну тему Ричи-Ричи почти никогда не затрагивал. Он не касался гелиофизики.

Единственный раз я слышал из уст профессора рассуждения о Солнце в поселковом клубе на день космонавтики, куда делегацию обсерватории пригласили местные власти. На праздник пришли школьники, через одного романтики, грезившие звёздами. Девочка с растрёпанными косичками спросила учёных мужей, как далеко от Земли расположена ближайшая звезда и как она называется. Я взял микрофон и стал рассказывать, что самая близкая звезда – Проксима Центавра, она удалена от Солнечной системы примерно на 1,3 парсека, и при нынешнем развитии космических технологий её вполне можно исследовать автоматическими зондами. Ричи-Ричи тогда оборвал меня на середине фразы, бесцеремонно пихнув локтем в бок, отобрал микрофон и заявил, что хочет поправить молодого коллегу. Он заявил, что ближайшая от нас звезда расположена всего в восьми с третью световых минутах от Земли, называется она Солнце и как следует исследовать её при нынешнем развитии технологий не получается и вряд ли получится в ближайшую тысячу лет. А потом он за полчаса разложил по полочкам все научные теории о Солнце, коснулся фраунгоферовых линий, затронул вызванную конвекционными процессами грануляцию в фотосфере, объяснил, почему корона и хромосфера горячее фотосферы, перешёл к магнитным полям, коротко объяснив, что Солнце полностью состоит из намагниченной плазмы, а факелы и пятна в фотосфере, флоккулы в хромосфере и протуберанцы в короне – всего лишь следствие этой намагниченности. Не знаю, что из его объяснений поняли дети, я сам с трудом следил за ходом мысли профессора. И в тот самый момент, когда выкладки Ричи-Ричи стали вроде бы складываться в моей голове в нечто, что впоследствии могло бы стать красивой гипотезой, профессор очаровательно улыбнулся и объяснил детям, что всё, о чём он рассказывал – всего лишь результат наблюдений, красивое описание, не имеющее за собой никакой более-менее приемлемой теории.

После этого я всерьёз увлёкся гелиофизикой, но Ричи-Ричи наотрез отказывался развивать тему, а профильные статьи в научных изданиях были далеки от прозрачности объяснений профессора. А потом все мои мысли оказались заняты совсем другим.

Марина приехала в Крым осенью, в золотой сезон, когда спадает жара и днём можно выходить на улицу без головного убора, не опасаясь теплового удара. Она окончила медицинский вуз где-то в центральной России, по-моему, в Твери, и прибыла на замену доктору со смешной фамилией Семецкий, который ещё месяц назад скончался от старости. Медкабинет занимал маленькую каморку около самой лестницы, именно там я впервые увидел Марину. Её сложно назвать девушкой модельной внешности – вряд ли она смогла бы органично смотреться на подиуме, но она была красива, той красотой, какая ещё встречается в российской глубинке. Высокая, курносая с пронзительным взглядом и потрясающей воображение улыбкой – она моментально покорила моё сердце.

– Привет, – выдавил я, зайдя в святилище медицины при обсерватории, и назвал своё имя.

– Марина, – представилась она и улыбнулась. – Ты что-то хотел?

Я начал сбивчиво рассказывать про лёгкие покалывания в области сердца, подспудно понимая, что с появлением Марины мне обеспечена весьма серьёзная сердечная боль, лечить которую современная медицина ещё не умеет. Через пять минут я покинул медкабинет с пузырьком корвалола в руке и мыслями, крутящимися вокруг нового доктора. Я должен был завоевать её расположение, во что бы то ни стало. Ночью я вывел из гаража свою шестёрку и поехал в Бахчисарай, за цветами. А утром ввалился в медкабинет с большой охапкой тюльпанов.

– Здесь так принято выражать симпатию? – Марина взяла у меня цветы и воткнула их в керамическую вазу.

– И не только здесь, – сообщил я. – Вот уже несколько тысячелетий сильные мужчины дарят цветы красивым женщинам.

– Мне больше нравятся умные мужчины, – хмыкнула она, но раз уж назвался сильным – придётся использовать тебя в качестве грубой рабочей силы. Не против?

Я не возражал, мы отправились в посёлок, и следующие несколько часов мне пришлось выносить старую мебель из бывшей квартиры Семецкого. Когда рухлядь заняла своё место на свалке, мы поели рассыпчатой картошки со сливочным маслом и солёными огурцами. Потом сели пить чай, вкусный – с ароматом мяты и земляники.

– Ты всем новым женщинам цветы даришь? – невзначай спросила Марина, хитро прищурившись.

– Нет, только тебе, – легко ответил я. – Как-нибудь расскажу, что почувствовал, когда тебя увидел.

– Почему не сейчас? – улыбнулась девушка.

– Сейчас не поверишь, – я заглянул ей в глаза, несколько минут мы играли в «гляделки», потом Марина отвела взгляд.

В тот вечер мы говорили о всякой ерунде, я рассказывал Марине о звёздах так, как это может сделать только сотрудник обсерватории, она смеялась, по ходу задавая каверзные вопросы – о природе Крабовидной туманности, о возрасте галактики, о возможности существования микроорганизмов в атмосфере Венеры. Астрономия всерьёз увлекла Марину – недаром она приехала в Крым, в другое государство, устроившись на работу не просто врачом, но врачом, причастным к звёздам.

В течение нескольких месяцев я забегал в медпункт под любым предлогом. Нам было интересно разговаривать, её голос я мог бы узнать из тысячи – когда Марина говорила, она особенным образом тянула окончания, природу этого акцента я определить не мог, списывая на врождённые особенности. Шаг за шагом мы сближались, я уже начал задумываться о покупке кольца, но счастье никогда не бывает совершенным. О том, что у меня появился соперник, я понял не сразу. Только в середине января, когда зима полностью вступила в свои права, я стал замечать, что Ричи-Ричи зачастил в медпункт. Сначала я пытался списать это на возраст, всё-таки профессору было уже за пятьдесят, но однажды я заметил, как он смотрел на Марину, и мне сразу стало всё предельно ясно. В тот вечер я дал себе слово бороться за любовь, не щадя чувств профессора – мысль, что я могу потерять Марину, приводила меня в ужас.

Проблема заключалась в том, что Ричи-Ричи при всех своих недостатках, бесспорно, был умнее меня. У меня никак не выходили из головы слова Марины о том, что она любит умных мужчин. Вот если бы я побил профессора на его же поле, восхищение со стороны девушки было бы мне обеспечено. А возможно, и кольца, свадьба и любовь до гроба. Я с нетерпением стал ждать удобного случая.

Затмение было запланировано природой на 29 марта. Весь персонал обсерватории был возбуждён – в максимальной фазе луна должна была закрыть более 80 % солнечного диска. В прошлом только солнечные затмения позволяли изучать верхние слои солнечной атмосферы – корону и хромосферу. Конечно, в начале двадцать первого века, когда сотни искусственных спутников исследуют солнечную систему, актуальность затмений снизилась, но ни один из сотрудников обсерватории не собирался упускать столь значимую возможность. Во время астрономического события предполагалось уточнение размера и структуры характерных деталей и областей радиоизлучения на поверхности Солнца и в его атмосфере. Ричи-Ричи носился словно ошпаренный, на каждом углу повторяя, что грядущее затмение должно подтвердить или опровергнуть теорию всей его жизни. Я понимал энтузиазм профессора, но всё-таки желал ему оказаться у разбитого корыта – чувства к Марине были для меня важнее всех теорий. В то же время я связывал с затмением наполеоновские планы. Собственное открытие позволило бы доказать девушке, что я не глупее профессора. Весь март я ходил сам не свой, и Марина это заметила, невзначай поинтересовавшись, что за блоха меня укусила. На что я сумбурно ответил, что на меня так влияет грядущее затмение. Как ни странно, девушку такое объяснение устроило.