Гул снаружи все усиливался. И отовсюду, со всех сторон, долетал старый саксонский клич:

– Белый дракон! Белый дракон за старую Англию!

Сверху по огибавшей стену лестнице спускалась Эйвота. В руке пылающий факел, а вид торжественный, словно у языческой жрицы. И она улыбалась.

– Фэны поднялись!

На Рождество в монастыре Святой Хильды всегда бывало весело. Стены украшались ветками омелы и вечнозеленого остролиста с красными ягодами. Приходили дети и пели кэролы[41], а монахини готовили все необходимое для постановки рождественского миракля[42]. Потом являлись ряженые и начиналось Рождество – праздник, когда весь мир ликует и люди ждут перемен к лучшему, строят планы, гадают. И конечно, веселятся.

Я же сидела у огня в старой башне Хэрварда, глядела, как пробегают язычки пламени по святочному полену, ощущала голод, тоску… и страх. Вся моя жизнь, так заботливо устроенная родителями, спокойное и безбедное существование в обители – все исчезло в тот единый миг, когда я вышла из монастыря, шагнула в туман и тьму зимней ночи.

В семнадцать лет многие мечтают о переменах. Но в моей жизни все изменилось так круто, что теперь я страстно желала одного – вновь оказаться под защитой стен обители. Ведь я любила книги, любила размеренный уклад монастыря, уверенность, что у меня, слабой женщины, всегда будет стол и кров и забота сестер-бенедиктинок. Ранее я так ясно видела свой жизненный путь: я стану ученой, мудрой и уважаемой монахиней, буду молиться о грешниках, лечить больных, вникать в дела монастырского хозяйства. И однажды сделаюсь аббатисой. И вот теперь все рухнуло.

– Аlea jacta est[43], – порой повторяла я обреченно.

Рив Цедрик спрашивал, что означает эта фраза, но я молчала. Понимала, что судьба моя решилась без моей воли, и была растерянна.

После бойни у башни Хэрварда не могло быть и речи о моем возвращении в монастырь. Я уже не успевала, да и была слишком потрясена случившимся. А потом настало светлое Рождество, и на меня опустилась тоска. Я не могла вернуться к прежнему укладу жизни, так как понимала, что, вернувшись в обитель, вряд ли отделаюсь розгами или отсидкой в карцере. Порой я думала об Отилии, гадала, как она объяснила сестрам мое исчезновение и чем это для нее обернулось. И еще я понимала, что весть о мятеже уже дошла до обители и всем стало ясно, что я примкнула к восставшим. Поэтому, надумай я вернуться, меня тут же отправили бы к опекуну, аббату Ансельму. А об этом мне и подумать было страшно. Вот и выходило – жребий брошен.

Когда прошла эйфория победы над людьми Уло, моих крестьян тоже охватила растерянность. У нас было двенадцать дней Божьего перемирия, но все понимали, что потом снова будет пролита кровь. Ведь через фэны уже дошла весть, что аббат Ансельм послал отряды в наш край. Они пока не идут в наступление, но занимают все соседние городки и крепости, подкупают проводников из местных жителей. Цедрик, правда, хорохорился, говорил, что фэны всегда служили надежным убежищем саксам. Но со времен последнего мятежа прошло немало лет, и тропы на болотах стали известны и норманнам. Рано или поздно люди Ансельма нагрянут в Тауэр-Вейк.

Мне было страшно. Но, вместе с тем, я понимала, что аббат был не прав, обрекая людей на голод и тем самым толкая к мятежу. А за эти несколько дней я узнала, в какой нищете жили мои крестьяне. Мы ели только угрей, а когда похолодало и болота промерзли, и их не стало. Луковицы и сырая вода, да еще лепешки из грубой муки – вот все, чем мы могли попировать на это Рождество. И каждое утро я просыпалась от скрежета каменного пестика, которым старая Труда толкла в ступе горсть зерна. И это были единственные звуки в тиши холодных фэнов, если не считать отдаленных ударов молота в кузнице – мой кузнец Абба ковал оружие для повстанцев.

Возвращаясь после обхода округи, старый рив становился словоохотлив. По его словам, не случилось ничего особенного. Крестьяне защитили свою молодую госпожу от домогательств похотливого мерзавца – вот и все. Да за это сам опекун девушки должен их наградить!

Воистину, наивность этих людей была потрясающа! И однажды я не выдержала.

– Я поеду к шерифу Эдгару!

Все вокруг оживились. Утрэд тут же собрался в дорогу.

– Вернусь через два дня.

Он улыбался.

– Самое время будет, если мы попадем к герефе в конце йоля. Ведь йоль – грубый мужской праздник. Лучше бы вам это не видеть.

И он уехал предупредить шерифа. Я же… Подумать страшно! – я еду предлагать руку и сердце мужчине, которого совсем не знаю. Что, если он попросту рассмеется мне в лицо? Или велит схватить меня – мятежницу из фэнов? Ну а если все получится и он решит, что я подходящая невеста?..

Все вокруг не сомневались, что так и будет. Постепенно и во мне появилась надежда. Чем я не подхожу Эдгару? Я молода, хорошего рода, богата. Последнее имело наиважнейшее значение. Ведь я еду, по сути, заключать брачную сделку, а совершать сделки я научилась еще в монастыре. И я внимательно выслушивала отчеты Цедрика о своих землях, а сама все расспрашивала об Эдгаре Армстронге. Мне нужно было знать этого человека, знать, что его интересует. Да и когда еще я могла дать волю своему любопытству, получить ответы на вопросы, которые носила в душе.

Но рив Цедрик видел только деловые стороны нашего союза. И уточнял, о чем мне надо говорить с герефой: о прекрасных лугах и выгонах в моих владениях, о стадах овец, о дороге, которая ведет через фэны.

Но помимо разговоров с Цедриком меня кое в чем просвещала и Эйвота. Эта яблочно-сдобная златокудрая красотка знала толк в мужчинах… и в том, как их прельщать. И вот, когда мы перед сном жевали сухие лепешки, она доверительно рассказывала мне, как вести себя с женихом, как глянуть, как отвести глаза, когда улыбнуться.

– И не пугайтесь, госпожа, если он захочет пощупать вас руками. Конечно, в обители вам внушали, что это грех. Но Господь создал женщину, чтобы дать усладу мужчине. А ласки мужчин… – она протяжно вздыхала, улыбалась. – Вы не должны этого бояться. Дайте подержаться за себя. А он это непременно захочет. Вы ведь что фея, только во плоти. И пусть уж он ощутит, что ему предлагают. Худенькая вы только, право… Но грудь у вас округлая, красивая. О, миледи, вы не сердитесь на меня за эти речи?

Я старалась сдерживать себя. Уж если я решилась… К тому же мне самой было так интересно, у меня даже в горле пересыхало. Эдгар коснется меня… У меня красивая грудь…

– Продолжай, – спокойно кивала я.

– Вас в Святой Хильде этому не учили, – с деловым видом говорила Эйвота. – Так вот что я скажу – женщине счастье, когда ее хотят. Только, упаси Боже, не вырывайтесь. Иначе он решит, что вы строптивица, а мужчины не любят таких. Будьте с ним покорной, ласковой.

– Но если он… – я начинала запинаться, – …если он захочет обесчестить меня?

– Обесчестить? – фыркала Эйвота. – Что такое честь? Нечто у нас в лоне? И если он захочет опробовать вас… обесчестить, как вы это называете, то скажу, что это даже к лучшему. Ведь не посмеет же он бросить вас потом! Вы ведь не его дворовая рабыня, вы – внучка Хэрварда и самая настоящая леди. А уж как он ласков…

– Откуда ты знаешь?

Я даже сердилась. Неужели эта девка и мой будущий муж…

Эйвота смеялась, уходила от ответа. Вновь начинала поучать меня. Порой я спрашивала себя – следует ли мне ее слушать? Но мне это нравилось. Да и у кого еще я могла спросить об этом? Не у Цедрика же.

«Любовь – это война, в ней нет места трусам.

Когда ее знамена взмывают вверх, герои готовятся к бою».

Как же теперь я понимала эти строки из Овидия! Ибо как бы ни рассчитывали на меня мои люди, им никогда не удалось бы уговорить меня пойти с подобным предложением к Эдгару, если бы я сама не захотела этого, не захотела использовать свой шанс добиться его. Оказывается, я любила его, только страшилась признаться себе в этом. Но теперь я словно прозрела. Мое чувство удивляло и радовало меня. И я стану женой того, кого люблю. Сама судьба подвела меня к этому.