Наиболее благоприятный момент для кампании наступил в сентябре, когда Кеннеди встретился лицом к лицу с министрами-протестантами в Хьюстоне, штат Техас. «Они устали от того, что их называют фанатиками за их оппозиционизм к католиками, — сказал Пьер Сейлинджер, помощник Кеннеди по связям с прессой, — но их вопросы продемонстрировали, насколько они были далеки от реальности: один из них поинтересовался, будет ли просить претендент у кардинала Кушинга, «собственного настоятеля мистера Кеннеди в Бостоне», одобрения политики отделения церкви от государства. Кеннеди не позволял такого рода вопросам сбить себя с толку («Я являюсь кандидатом на пост президента, а не кардинал Кушинг»)[64]. Он отвечал с достоинством и уважением, а его речь, возможно, была самым успешным выступлением, касавшимся религиозной свободы и равенства, когда-либо сделанным американским политиком (наверняка американцы об этом читали и слышали более, чем кто-либо другой). «Я считаю, что в Америке наступит время, когда религиозная нетерпимость окончится, когда ко всем людям и церквям будут относиться одинаково, когда у каждого человека будет право посещать или не посещать церковь по собственному выбору, когда не будет голосования за или против католика, как и любого другого препятствия для голосования, и где католики, протестанты и иудеи как в светской, так и религиозной жизни будут воздерживаться от пренебрежения и разногласий, что так часто мешало им в прошлом, и вместо этого содействовать американскому идеалу братства… Я верю в такую Америку и за нее сражался на юге Тихого океана, как и мой брат, погибший за нее в Европе. И тогда никто не сможет сказать, что у нас «разногласия в лояльности», что мы «не верим в свободу» или принадлежим к нелояльной группе, которая угрожает «свободам, за которые погибли наши отцы»[65].

Кеннеди и его избирательная команда были уверены, что эта речь поможет его кампании или разрушит ее. Возможно, более эффективным было бы обратиться к интересам католиков, иудеев, неверующих и либералов, чем уверять не-католически настроенных приверженцев, которые продолжали муссировать религиозный вопрос до самого дня выборов. Но настойчивость Кеннеди победила, а вместе с ней пришла и окончательная победа, правда, малая; и красноречие, ум и убежденность, с какими он отстаивал свое право, как и право всех граждан-католиков претендовать и стремиться в этой стране на пост президента, навсегда закрыли этот вопрос. Это было важным делом в длительных попытках побудить традиционную Америку принять современность.

Но если право католика выдвигать кандидатуру на официальный пост следовало защитить, то гораздо более важным было убедить большинство избирателей, что именно этот католик более других подходил на пост президента в этом году. Несмотря на толпы обожавших его, задача могла бы стать для Кеннеди трудновыполнимой, если бы не согласие Никсона появиться вместе с ним на четырех теледебатах. Сегодня этот ритуальный турнир является частью предвыборной политики, поэтому трудно понять, почему предложение об их проведении в 1960 году выглядело радикальным: но они состоялись, хотя Никсон мог благополучно уклониться от состязаний. Но он проигнорировал указание на то, что его участие только придаст популярности Кеннеди. Он считал, что сможет разбить его с помощью аргументов. Это было полным просчетом.

В наши дни деталям дебатов уделяется самое пристальное внимание. Оба кандидата подавали себя наилучшим образом или так, как это соответствовало их представлениям о наилучшей подаче себя. Никсон подавил свое стремление к ударам ниже пояса (не совсем удачно). Кеннеди тщательно скрывал свое чувство юмора (хотя в одном месте он все же не удержался от смеха); это выглядело так, как будто он решил отнестись серьезно к своему пути к президентству. Никсону также пришлось изображать себя ответственным государственным деятелем. В результате они оба почти все время пытались вернуть себе вид тяжеловесной неискренности. На третьем раунде один из журналистов («дебаты» действительно были не более чем совместной пресс-конференцией перед камерой) попросил кандидатов прокомментировать характерно-приземленный язык, с помощью которого Гарри Трумэн выразил все, что думал по поводу республиканцев. Никсон, чья незабвенная способность ругаться так хорошо была всем памятна со времен уотергейтского скандала, благочестиво пробормотал что-то незначительное о важности использования подобающего президенту языка во всех случаях; Кеннеди, который в частной обстановке также не брезговал «словами из четырех букв», откровенно ответил, что не его дело указывать мистеру Трумэну, какой язык использовать, но он не высмеял вопрос, во всяком случае, перед камерой. Оба кандидата сделали все от них зависящее, чтобы победитель, кто бы им ни был, имел основания сожалеть о своей победе. Прежде всего Кеннеди настаивал на необходимости что-нибудь делать с недавно установившейся тиранией Фиделя Кастро на Кубе и поддерживать, если необходимо, настроенных против Кастро эмигрантов, если они попытаются затеять контрреволюцию. Он в равной мере мог знать и не знать, что администрация Эйзенхауэра уже применяла такую политику, в любом случае ему могли напомнить о его словах, чтобы привести в замешательство.

С точки зрения выборов все это было неважно. Четвертые дебаты показали, что Кеннеди и Никсон спорили на равных, и с тех пор Кеннеди, как более привлекательный кандидат, стал считаться лидером предвыборных гонок. Попытка Эйзенхауэра вмешаться в последнюю минуту потерпела крах, но президент не был в состоянии проводить кампанию с необходимой энергичностью, хотя, возможно, именно благодаря его вмешательству Кеннеди победил с очень небольшим перевесом. Айк все еще был самым популярным и вызывающим доверие человеком в Соединенных Штатах.

Демократы правильно выбрали кандидатуры: возможно, никакая другая команда не смогла бы превзойти преимущество Никсона как кандидата популярной администрации в период мира и процветания. Джонсон обрабатывал Юг в своей неподражаемой манере, в то время как Кеннеди старался закрепить успех в остальной стране. Ошибки происходили (так, кампания в Калифорнии проходила сумбурно, и Никсону удалось набрать только 36 тысяч голосов), но не были фатальны, и в критические моменты Кеннеди демонстрировал свое умение действовать как интуитивно, так и с расчетом. 19 октября в Атланте во время демонстрации за гражданские права был арестован и Мартин Лютер Кинг-мл. (он в этот момент сидел в ресторане, где были места отдельно для белых и черных). Несколькими днями позже его посадили в тюрьму на четыре месяца, что было само по себе нелепо и показало, что риск линчевания был реален. Шурин Кеннеди Сэрджент Шривер порекомендовал Джеку позвонить миссис Коретте Кинг и предложить помощь, что Кеннеди немедленно сделал. Миссис Кинг была ему очень благодарна, и эта новость тотчас распространилась. И, скорее импульсивно, Бобби Кеннеди позвонил судье, выразив протест против нарушения прав подсудимого, и на следующий день Кинг был освобожден. На черных американцев это произвело такое впечатление, что они безоговорочно проголосовали за Кеннеди в день выборов. Это было умным политическим ходом, но казалось, что оба брата поступили так из чувства естественного негодования и хороших побуждений без консультаций друг с другом: «Лучшая стратегия возникает обычно в результате несчастного случая», — сказал Джек Кеннеди несколько недель спустя[66]. Его комментарий на реакцию Мартина Лютера Кинга-ст. по поводу инцидента весьма характерен. Пока сын придерживался нейтралитета на выборах, его отец сказал: «Я обращусь хоть к католику, хоть к самому дьяволу, если это поможет высушить слезы моей невестки. У меня целый портфель голосов — вся моя церковь — за сенатора Кеннеди». Услышав это, сенатор заметил: «Это заявление сильно отдает фанатизмом, не так ли? Представьте: что, если Мартин Лютер Кинг примет своего отца за фанатика? Впрочем, — улыбнувшись, — у нас у всех есть отцы, верно?»[67].