Как отнеслось родственное окружение жениха и невесты к их выбору в нашем случае – история умалчивает. Зачастую большого ликования такого рода браки ни у той, ни у другой стороны не вызывали. Но поколебать решимость будущих супругов это не могло. В браке родилось трое детей – двое мальчиков и девочка: Женя, Толя и Валя (Вава, Вавуля). Забегая вперед, скажем, что Ольга Николаевна и Рутенберг прожили вместе около девяти лет: в 1909 г. их семейный союз фактически распался. Некоторые мотивы разрыва, по крайней мере с стороны Рутенберга, помогает понять его письмо к ней, написанное из Милана 30 декабря 1911 г., которое приведено в И: 1. По отношению к детям Рутенберг старался выполнять свой отцовский долг и, как мы уже знаем из письма P.M. Плехановой, помогал им регулярно, вплоть до последних своих дней. Благодаря его материальной поддержке все трое получили прекрасное образование. Отношения между ними – отцом и детьми – не были, впрочем, идеальными, в особенности между Рутенбергом и средним, Толей, о чем мы еще скажем.
В RA хранятся письма Ольги Николаевны к Рутенбергу и копии его писем к ней. Ограничимся здесь лишь двумя его письмами, дающими, как кажется, исчерпывающее представление о характере отношений бывших супругов. Первое написано из Лондона и датировано 27 февраля 1921 г.:
Дорогая Ольга,
По дороге в Лондон получил от доктора Перельмутера весть о тебе и детях – Толе и Ваве.
Что сталось с Женей?
Посылаю через доктора Перел<ьмутера> 30.000 польских марок. Если они дойдут по назначению, пошлю еще и буду стараться присылать регулярно.
Понимаю, что ты называешь меня твоим мужем, а себя моей женой. Мы разошлись с тобой двенадцать лет тому назад, разошлись слишком давно и слишком далеко, чтобы пользоваться такой терминологией. Это неразумно. И недостойно. Ни тебя, ни меня. Как к матери моих детей отношусь к тебе с глубоким уважением, но ты не жена мне, и я тебе не муж. Оформить, легализовать существующее при данных условиях я не могу. Тебе при советском режиме это сделать легче. Сделай. Так надо.
Обнимаю детей.
Почтительный привет Александре Петровне31.
Тебе низко кланяюсь,
П<етр> Р<утенберг>
Второе письмо, написанное через девять с половиной лет, 12 августа 1930 г., насыщено еще более напряженными семейно-педагогическими коллизиями:
У меня был с Валей серьезный разговор о тебе. Ты будто бы сказала, что у меня теперь большое положение и я зазнался и стараюсь, где только могу, излить на тебя мою злобу, что детей я получил теперь готовенькими и заберу их от тебя и т. д.
Вопрос о моем положении и зазнался ли я или нет, мы, конечно, дискутировать не будем с тобой. Все же остальное, очень важное, сплошное с твоей стороны недоразумение. Считаю своим долгом тебе это объяснить. Детей я не «получал» и забирать их у тебя не собираюсь и не могу, если бы даже хотел. Они уже взрослые люди. Выросли они в атмосфере мне совершенно чуждой. То, что составляет содержание моей жизни, для них совершенно чуждо и неинтересно. Отношение мое к ним – чувство долга отца помочь им стать независимыми и по возможности полезными людьми. Продолжателями моих идей, моей работы они быть не могут. «Личного» интереса у меня в них никакого нет. Отбирать их у тебя мне незачем.
И опасаться тебе этого нечего.
Злобы к тебе у меня никакой нет. Мы совершенно разные люди. Общего у нас с тобой ничего нет. Человек я очень занятый и очень уставший. И уделять внимание и время не могу. Это не исключает моего уважения к тебе лично и как к матери моих детей.
Практически – ты, по-моему, вредишь детям такими разговорами. Не думаю, чтобы у тебя было такое намерение. Им надо пройти через серьезную ломку, чтобы приспособиться к культурной европейской жизни. Может быть, они и гении, но покуда таковыми еще себя не проявили и никто в них не нуждается, за ними не бегает. Чтобы я смог помочь им связаться со здешним миром и жизнью, они должны научиться многому, диаметрально противоположному тому, чему они до сих пор в жизни научились. Для их пользы ты должна не путать и не мешать им. Ты не имеешь также права забывать, что они не совсем здоровы. Говорю с тобой как с их матерью.
Надеюсь, что объяснил тебе неосновательность твоих опасений и желательность ликвидировать твою ревность для их блага.
Желаю тебе всего хорошего.
П. Рутенберг
Дети тебе, вероятно, писали, что хотел, чтобы Толя женился, но из этого ничего не вышло.
Постарайся, чтобы Ж<еня> получил разрешение поехать на полгода или год сюда полечиться и учиться. Если это почему-либо невозможно, смотри, чтобы он не болтался без дела. Это очень вредно вообще, а при его нервном состоянии особенно.
<К письму приложена записка, обращенная к дочери:> Вавуля. Вложи это письмо в конверт и перешли маме.
П. Р.
Говоря об иерархии «своего» и «чужого» – национального и космополитичного, следует иметь в виду, что в разные периоды жизни Рутенберга она не оставалась неизменной, а подчинялась известной динамике. Неизменным оставалось лишь то, что национальное окрашивалось для него в революционные тона, а революция неизбежно включала в себя национальный компонент. Эта диалектика в еще более концентрированном виде воплотилась в идеалах и жизненном поведении другого первопроходца промышленного строительства Израиля – Моше Новомейского, делившего свой общественный темперамент между русской революцией и сионизмом. Близко стоявший к эсеровским идеям и эсеровской борьбе, Новомейский не отделял сугубо еврейских интересов от вселенской революционной перспективы. Так, в 1916 г., после смерти С. Фруга, который для национально мыслящей еврейской интеллигенции воплощал образ еврейского художника, Новомейский – через еврейского общественного деятеля, поэта, критика, переводчика и издателя Л.Б. Яффе – передал вдове Фруга Е. Фроловой значительную денежную сумму. В письме от 6 января 1917 г. Фролова писала Яффе:
Многоуважаемый Лев Борисович,
очень благодарна Вам за пересылку денег от Моисея Абрамовича Новомейского и прошу выразить ему мою сердечную благодарность.
Мне отрадно думать, что заслуги покойного перед своим народом чтут так далеко от его родины. <…>32
В связи с затронутым предметом – взаимосвязью революционных идеологем и национальной проблематики нельзя не упомянуть имени активного участника революционного движения в России, известного еврейского общественного деятеля, публициста и философа, одного из основателей партии эсеров за границей X. Житловского (1865–1943), который пережил в российской атмосфере мятежного бурления умов подлинную идейную драму. Попытка народовольца Житловского придать революционно-освободительной борьбе национальную окраску не пользовалась популярностью у его русских сподвижников33. В работе «Еврей к евреям» (1892), где он призывал еврейскую интеллигенцию к единению со своим народом, вопрос был поставлен таким образом, что прежде чем отстаивать гражданские свободы, евреи должны добиться элементарного национального равноправия, которое придаст новые импульсы и перспективы их борьбе за общее дело. По существу, это был прообраз автономистической идеи, которая впоследствии сложится в теории С. Дубнова. По свидетельству Р. Эттингер, Рутенберг признавался, что, познакомившись с Житловским в Америке, «был ему многим обязан в возвращении к еврейской деятельности» (Эттингер 1980: 53).
О том, как Рутенберг подобрал себе подпольную кличку Мартын (Мартын Иванович), никаких свидетельств не сохранилось. Истории российского освободительного движения известен еще один образ нелегала Мартына, о котором вспоминал Л.Г. Дейч, к сожалению забывший его подлинные имя и фамилию. Рассказывая о своей народовольческой молодости, он так описывал этого «первого» Мартына: