Расформирование дивизии — недомыслие. В то время, когда решалась судьба дивизии, делегация оренбургских железнодорожников сидела у Ленина и просила защиты от произвола Дутова. По распоряжению Ленина из Питера на Урал был послан 17-й Сибирский стрелковый полк и отряд моряков. Две тысячи пятьсот штыков. С Петроградского-то фронта снять войска, когда там каждый солдат дорог, каждый штык на учете! А здесь революционную дивизию разоружили, да еще какую дивизию — кавалерийскую!»

Мозг настойчиво сверлит одна и та же мысль:

«Не верят, казакам не верят! И мне, выходит, не верят!»

От горестной обиды и бессонных ночей Томин чувствует страшную усталость.

«Чему не верят? Жизни моей?»

Прямыми улицами поселок Казачий Кочердык Усть-Уйской станицы на востоке устремился к сосновому бору. На юге от поселка раскинулись заливные луга с множеством озер, за лугами на могучих плечах Казахского плато покоится горизонт.

С запада к поселку прижалось круглое, как блюдце, озерко, прозванное Казачьим. Поблизости — колодец с покосившимися столбами и полусгнившей крышей. А чуть дальше от Казачьего озерка стоит сторожевая вышка. Издали она походит на ободранную ветряную мельницу без крыльев: наблюдательная башня ее изрешечена дождями и ветрами. От вышки уходит ровное, как стол, поле бывшего манежа, по границе которого видны следы обвалившихся пороховых погребков, крепостного вала.

Все здесь напоминает о землепроходцах, которые пришли сюда в первой половине восемнадцатого века и основали Казачий Кочердык. Из поколения в поколение передаются были и небылицы, ставшие легендами, о том таинственном и героическом времени, воспламеняя воображение и чувства казачат.

Манеж, пороховые погребки и сторожевая вышка — излюбленное место игр поселковых ребят.

Настала горячая пора — весенний сев, все казаки и малолетки (так назывались у казаков семнадцати-двадцатилетние парни допризывного возраста) в поле. Сегодня здесь хозяйничают казачата.

Солнце ушло за горизонт. С призывным мычанием, вздымая тучи пыли, возвращаются с лугов табуны коров. Над тополями затихает крик галок.

И только за околицей поселка, у сторожевой вышки по-прежнему идет жаркая «баталия». Ребятишки верхом на прутьях несутся в лихую атаку, размахивая деревянными саблями, вонзая в «противника» пики-самоделки. А самые отчаянные забрались на наблюдательную башню и, подражая своим прадедам, кричат в старенькие рупоры:

— Слу-ша-й!

Эхо над лугами и полями уплывает в сторону станицы Усть-Уйской.

В старину между поселками, отрядами и станицами Уйской оборонительной линии важные вести передавались протяжными голосами через рупор на утренней и вечерней заре.

Вдруг ребячий гвалт оборвался, наблюдатели заспешили вниз, да так быстро, что гнилые перекладины лестницы не выдерживали, ребятишки падали, но, не ойкнув, поднимались и давали стрекача. В одно мгновение всех словно ветром сдуло. И когда старшие с вицами в руках пришли к месту «баталии», там стояла полная тишина и безмолвие. И только брошенные «кони» и «пики» выдавали недавнюю битву.

Большая семья отставного полкового чеботаря Афанасия Михайловича Томина жила в старом, по окна вросшем в землю, пятистеннике.

Летом на ночлег разбредались по двору: в амбар, на сеновал, на телегу под полог. В доме оставался дед Афанасий с бабкой Анной. Когда же спать на дворе становилось холодно, дом превращался в улей. Горницу занимала семья старшего сына Дмитрия, кухню — младшего Леонтия. Для стариков оставалась печь, а для ребят — полати.

Ели в одно время, за одним столом, из одной чашки. Дед садился в передний угол, под образа. Рядом с ним сыновья, а там — внучата. Дед начинал хлебать первым деревянной ложкой, прошедшей с ним всю военную службу, а потом все остальные. Пока он не встанет, никто не смел ломать стола: все сидели и молча ждали, когда поднимется глава семьи.

Тот, кто опаздывал за стол, оставался без обеда или ужина.

В этот вечер за ужином было просторно: Дмитрий и Леонтий уехали в поле, а старший внук Николай где-то заигрался. Хотела было бабушка покликать его к ужину, да мать не разрешила.

— Останется голодом, будет знать, как допоздна бегать.

Домой Коля пришел с расквашенной губой и подбитым глазом.

— Вот он, явился! Теперь вместо ужина ешь хныкалку, — послышался из горницы строгий голос матери.

За внука хотела было вступиться бабушка. Но дед строго оборвал:

— Цыц! Пусть с малолетства привыкает к порядку. А то какой же из него казак будет?

Коля, посапывая носом, полез на полати, но в это время из горницы вышла мать.

— А ну-ка, ну-ка, подойди к свету, — и мать подтолкнула Колю к огарку свечи.

— Батюшки! Да где же это ты так разукрасился? И рубашку порвал!

— Я, мы… с Санькой Алтыновым на вышке… лестница обломилась…

— Горе мое, — закричала мать, — у людей дети как дети!..

— Не шуми! Казак чать он! Терпи, атаманом будешь, — снимая сапог с колодки, защитил и подбодрил внука дед.

— И что думает атаман?! Давно бы надо эту развалину свалить, до беды недолго, все ребятишки перебьются, — не унималась мать.

Но дед прервал ее:

— Нельзя рушить память о былом. Ругай атамана за нерадение, оставил вышку без присмотра. Разрушить не хитро, сделать труднее.

Коля незаметно для взрослых залез на полати и сразу же притворился спящим. Но уснуть еще долго не мог.

Горит распухший глаз, ноет плечо, саднит губа. Но не это мучает мальчика. Он никак не может разобраться в происшедшем. Мама лишила ужина, бабушка хотела заступиться, но дед прицыкнул на нее. Мама чуть не дала затрещину, дед заступился. Вот и пойми.

— Ну, Кольша, хватит тебе баклуши бить, едем завтра на пашню, — проговорил отец вскоре после злополучного происшествия на сторожевой вышке. — Земля поспела, сеять пора. Боронить будешь.

Весь день Николай ходил радостный, задирал нос перед младшими сродными братишками, а на сестренок и внимания не обращал. С нетерпением ждал, когда пройдет ночь и он поедет на пашню. Не всех берут! Как только казачата начинают ходить, отцы таскают их за собой на луга, на пашню, приучают ездить верхом. А кто победней даже семилетних ребятишек ставит бороноволоками.

С восходом солнца в поселке послышался скрип телег, ржание лошадей, голоса мужиков, перекличка мальчишек.

Вереница подвод потянулась по дороге.

Впереди с отцом Сашка Алтынов. Он вращает маленькой головкой на длинной шее, словно кулик на болоте, что-то кричит Коле.

Справа потянулась стена соснового бора, слева раскинулась необъятная ковыльная степь. Под скользящими лучами солнца степь кажется серебряной. Прыгают тушканчики, встав на задние лапы, свистят суслики, поспешают в свои норы полевки. Над степью и в бору разноголосое пение птиц.

Полевые избушки Томиных и Алтыновых прижались к небольшому космачку — узкой полоске берез.

— Отдыхать потом, — сказал дядя Леонтий и, взмахнув над головой бичом, поехал пахать. Отец нагреб из мешанинника зерна в лукошко, перекинул широкий ремень через плечо, развернув плечи, широко расставляя ноги, валко пошел по вспаханному полю.

Коля идет рядом и с любопытством наблюдает, как ловко получается у отца. Берет он горсть пшеницы и бросает, а зерно, ударившись по ободу лукошка, веером разлетается и падает на землю.

Вот брошена последняя горсть. Отец вытер рукавом рубашки катившийся градом пот, поднял берестяной туяс, с жадностью, большими глотками испил квасу. И снова, с тяжелой ношей через плечо, на полосу. Мокрая рубашка прилипла к широкой спине.

От заимки соседей показалась полоса пыли, а вскоре обозначилась вереница лошадей. Впереди отец и сын Полубариновы, за ними брички с мешками, сеялка, бороны. Венька, ухватившись обеими руками за гриву, неуверенно сидит на рыжем холеном мерине.