Вполне возможно, она будет рослой красавицей в платье для танго, подумал я.

Невысокой, полной латиноамериканкой с широкими бедрами Сальмы Хаек и взглядом Фриды.

Полной русоволосой москвичкой, вывезенной в качестве трофея из пятилетней командировки в Россию.

Излишне смуглой, цыганистого типа, низкорослой ведьмочкой в браслетах и пестрых тряпках.

Перебирая варианты, – как терпеливый новообращенный мусульманин четки, – я разыскал взглядом в пяти раскрытых дверях ту, в которой виднелся его терпеливый профиль, и направился туда. На широкой кровати, привязанная руками к спинке, лежала она. Как бы мне описать ее? Вполне возможно, что я бы мог сделать это, ведь я внимательно разглядел каждую черточку лица и тела.

Ведь то была женщина, изменившая мою жизнь.

Но это не больше, чем ложная память.

Никто, знал я, – и знаю сейчас, – не придает никакого значения встречам, которые меняют судьбу. Ведь во время встречи ты об ее значении и не подозреваешь. Так что я лишь раз окинул женщину взглядом, словно ведром воды окатил. Довольно крупная, судя по всему – я не мог понять точно, потому что она лежала, – с красивыми, чуть полными, ногами… чуть полными в бедрах, но недостаточно массивными, чтобы это выглядело некрасиво.

Она действительно напоминала танцовщицу.

Еще она напоминала рослую красавицу в платье для танго. Красавица, снявшая это платье, да позабывшая его где-то.

Было в ней что-то и от невысокой, полной латиноамериканки с широкими бедрами.

И она отчаянно смахивала на русоволосую москвичку, вывезенную в качестве трофея из пятилетней командировки в Россию мужем-латиноамериканцем.

Руки у Лиды были вытянуты за голову и прижаты друг к другу, обмотаны полотенцем, и привязаны к кованой спинке кровати – роскошь винтажа, машинально отметил я, – и она была совершенно голой. Мне бросалось в глаза, что промежность не выбрита полностью, как почти у всех женщин, наслаждавшихся сейчас в доме.

Он сказал ей что-то на своем непонятном для меня испанском, который я учил в школе, но который разительно отличался от его жесткого аргентинского говора. Она ответила мягко, словно бы на другом языке. Хотя, конечно, это был все тот же. Я глядел на них, не понимая. Он кивнул мне коротко, как если бы я пришел к нему сказать, что на рассвете его расстреляют, и у него есть час написать завещание и принять причастие.

Уверен, наше знакомство будет продолжено, сказал он.

А сейчас я вас покину, сказал он.

Дверь приоткрылась, кто-то заглянул. Он не смотрел, и я не стал оборачиваться, хотя, конечно, мне было интересно.

Поэтому я сосредоточился на комнате, в которой впервые – и на всю жизнь, – встретил Лиду.

Кровать была покрыта сиреневым покрывалом, стены выкрашены – или то были обои, – бежевым, поэтому, несмотря на яркий свет, здесь были сумерки. К тому же, я не увидел окон. На стену, – видимо, чтобы разрядить пространство, – повесили картину. Афродита резвилась с амурчиками на фоне открытого пространства. За ними убегали вдаль поля, богиня сидела на камне, положив ногу на ногу, играя складками полного, белого тела, и у ее белоснежных пальчиков резвились в траве пузатые малыши с крылышками. Это было так… чересчур очевидно и так сильно бросалось в глаза, что я не мог отвести от нее взгляда.

Конечно, я говорю о Лиде.

Она лежала, глядя в потолок, и дышала осторожно, как если бы от этого что-то зависело. Я наклонил голову, представил примерно рост, обратил внимание на крупноватый, но правильной формы, нос, на красоту ног, на грудь. Постарался понять, рожала ли она. Не получилось – надо было лишь прикоснуться к груди, почувствовать, каковы они, соски, когда она возбудится. Я смотрел на нее, она выдержала взгляд, чему я не удивился – ведь у ее мужа был такой же.

Мы молчали.

Я подошел к двери, и закрыл защелку, думая о том, что, что бы не случилось – дикий трах или разговор по душам, – свидетели и соучастники нам не нужны. Отвернулся от закрытой двери, – чересчур резко, – уронив с бедер полотенце, потянулся было за ним. Потом досадливо выпрямился. Сколько лишних движений! Поймал себя на мысли, что уже начал невольно сравнивать себя с ее мужем. Грации ему было не занимать. Но и мне было чем похвастаться, так что я повернулся к ней боком. Резко повернул голову, – поймать намек на улыбку, который мне, вероятно, почудился. Нет, она выглядела совершенно серьезной, и смотрела на меня, приподняв голову, и изредка роняя ее из-за напряжения.

Развязать вам руки, сказал я.

Да, если хотите, сказала она.

Я встал сбоку у изголовья, и потратил не меньше пятнадцати минут на то, чтобы размотать ткань. Кто-то, кто завязал его – мне почудились изящные движения рук матадора, – смочил ткань водой, из-за чего узлы чуть ли не намертво схватились. Все это время она смотрела чуть в сторону, со сконфуженной улыбкой. Когда я закончил, она села и потерла запястья. Я сел рядом, и потянул на себя покрывало.

Вас зовут, сказал я.

Меня зовут Лидия, сказала она.

Повернулась ко мне и внимательно посмотрела в глаза. Я что-то хотел сказать, но забыл. Сглотнул. Мы смущенно улыбнулись друг другу. Я вдруг увидел, что она тоже смущена – и поражена этим, как и я, – и перестал волноваться. Увидев это, перестала волноваться и она. Некоторое время мы просто смотрели друг другу в глаза.

Можно поцеловать, сказал я.

Да, сказала она.

Я прижал ее голову своей левой рукой и не очень уверенно – мы с Алисой делали это все реже, – поцеловал. Она закрыла глаза, я, подумав, тоже.

Некоторое время мы так целовались с закрытыми глазами, сидя на кровати, голые, не двигаясь.

Почему-то я представил нас на поле одуванчиков, не желтых, а уже увядших, ощетинившихся белыми пушинками. Вдалеке раздавались крики играющих детей, шум реки, шлепки по мячу, которым перебрасываются отдыхающие, скрип старого велосипеда…

Первые метры на велосипеде после долгой паузы.

Вот что был наш поцелуй.

Потом тело вспомнило все, что должно было помнить, и земля понеслась под колесами все быстрее и быстрее. Завертелась просто. Очнулся я, когда уже упал на кровать, а она торопливо залезала, закинув на меня ногу. Но еще до того, как уселась, уже почувствовала и уронила голову мне на грудь. Я схватил Лиду за бедра и натащил на себя до конца. Ей пришлось отталкиваться, но я был настойчив.

Ссссссс, предостерегающе прошипела она.

Вместо ответа я схватил Лиду за волосы сзади и оторвал лицо от своей груди. Отодвигая сверху, притиснулся снизу. Она зашипела еще громче. Я перевернул ее, схватил левой рукой за ягодицы, запустил кисть между ними, и вцепился двумя пальцами ей в зад, прибивая сверху членом. Правую руку запустил под спину и прижал к себе так крепко, что несколько раз она постукивала мне по плечу, как сдавшийся борец.

Но как и всякий победитель за пару секунд до свистка судьи, я боялся упустить победу.

И, все еще не веря в выигрыш, лишь усиливал давление. Лишь когда я уже был уверен в том, что покорил все сантиметры, то отпустил Лиду и поднялся над ней на руках. Она испустила глубокий вздох-стон – в себя, потому что едва не задохнулась, – прикоснулась кончиками пальцев к моей груди.

Сверху мы выглядели статичными, хотя внизу творилось черт знает что. Алиса бы к этому моменту уже пошла пятнами, орала, пыталась бы меня укусить, или постаралась обнять. У Лиды даже дыхание не участилось. Она лишь прислонила ко мне свою голову, – головку голубки с веточкой доброй вести в клюве – и словно прислушалась к тому, что работало внутри меня. В механизме, который выколачивал ее безжалостно, и словно наизнанку пытался вывернуть. Богом клянусь, если бы мой член был в крючках, я бы вытащил ее влагалище на свет божий, как такса – хорька из его норы. Но мой член – ровный, блестящий, гладкий, – лишь трамбовал ее. Что же.

Залить животное в норе, так тоже охотятся.

Я снова прилег на Лиду, – она быстро и глубоко вдохнула, – и стал заливать нору.