Останавливаемся у домика, обнесенного железной оградой. Крылатый оглядывается, потом быстро перескакивает через ограду и с той стороны подает мне руку.

Луна перелезает сам и направляется к двери, вытянув голову, будто принюхиваясь.

Мы обходим вокруг дома, прислушиваемся: есть ли в доме люди. Тихо. Ждем не дыша. Припадаем к земле, когда нам слышится шорох. Наконец Крылатый вынимает ломик, идет к окну.

Что-то звонко треснуло под его руками. Я присел и почувствовал, как закружилась хмельная моя голова. Потом увидел сердитую бороду над собой, злое шипение. Меня ругали за медлительность, меня торопили...

Я стал Крылатому на спину. Он поднял меня на плечах, и я увидел открытую форточку. Оттуда пахнуло теплом и сдобным хлебом. Я просунул голову в темное отверстие и почувствовал, как сильные руки Крылатого помогают протиснуться моему тощему телу в чужую квартиру.

Комкаю распятые на вешалках шелковые платья. От их нежного запаха кружится голова и хочется закрыть глаза. Кто носил эти платья? Какая-нибудь душистая барышня...

На «малине» меня ждут — Крылатый, ловкач, успел уже привести Каина, заглазно сбыть ему всю нашу добычу и получить полные карманы денег.

Крылатый приносит самогон, звенит стаканами. Нанюхавшись марафета, веселый и счастливый, он заразительно смеется. Обнимает меня, клянется головой, что у него еще в жизни не было такого смелого и ловкого корыша, как я. Он даже пробует целовать меня.

А я пью, глотаю холодную вонючую жидкость, заливаю какой-то огонь под сердцем.

...И так всегда: чужая квартира и мешок; перекупщик и деньги; самогон и песни.

Воруем мы с Луной, рискуем ногами и руками, головой рискуем, а Крылатый все забирает.

Нет, и воры такие же, как Бутылочкин и Карл Францевич?

Эх, удрать бы! В теплые края, поближе к солнцу!.. Удерем. Обязательно.

А пока мы с Луной сговорились притвориться больными. Легли, укрылись одним одеялом, тесно обняли друг друга и застучали зубами. Пришел Крылатый, испугался:

— Что с вами, пацаны?

— Лихоманка.

— Только всего? Вставайте, выпейте самогона с перцем — сразу выздоровеете.

Луна жалобно застонал:

— Не, пахан, мы не встанем. Дохтора!

— Дохтора! — попросил и я.

Пахан озабоченно почесал свою цыганскую бороду.

— Ишь, чего захотели! Доктора я вам не раздобуду, а вот какую-нибудь знахарку притащу. Ждите!..

Ждем...

Лежу грудь к груди с Луной и, как будто впервые, разглядываю своего друга. Широкое скуластое лицо. Брови и ресницы ковыльно-белые. Кожа на щеках отливает рыжиной. На голове тяжелая шапка волос, похожих на растертую в жар-цвет медь. Они, вероятно, не чернеют и под грязью мазута, овчины треуха. Они рассыпались на лбу золотом, разбежались по скулам и спрятались за слоистую тряпку на шее.

Я спросил тихонечко:

— Ты с какого краю?

— Собачеевский,— ответил Луна и подвинул ко мне холодные колени.

— Собачеевский? Я не примечал такого в Гнилых Оврагах. Правда, скажи, откуда?

— Я не из вашей Собачеевки, а из своей, Юзовской. Есть город Юзовка, слыхал? Папанька на центральной шахте работал, а мамка пьянчужила, бляховала и все била меня по глазам. Я папаньке сколько раз жаловался, а он был вроде тряпки и только говорил мне: «Ты ей, стерве, руки поглуши». Я так и сделал. Подстерег ее за погребом, столкнул в яму, придавил сверху крышкой и не слезал с крышки, пока папанька не пришел. Я ему все рассказал, а он как заревет — да к погребу, а оттуда ни зги, ни вздоха. Как прыгнет он на мою шею, как затопчет ногами...

Луна помолчал, глядя на меня,— не осуждаю ли я его? Продолжал тихо:

— Утек я в ту ночь и больше не вернулся...

Луна раскрыл губы, точно хотел добавить что-то, но раздумал. Он слизывал жар с губ и жадно смотрел на коптилку.

На окно кто-то натягивал занавески, серые, черные. В небе торчали желтые усы молодого месяца, где-то выли собаки и поднималась песня.

Пепельной лентой догорал сухой фитиль коптилки. Моргнул прощально, пропал. Луна торопился договорить:

— ...Оставил мне папанька память на всю жизнь...

И нащупав в темноте мою руку, он потянул ее к своей ноге в глубоких шрамах. Я угадал шепот Луны:

— Перебил...

Руку мою он не выпускал, держал ее осторожно, боясь шевельнуться, потерять. Спрашиваю:

— А за что тебя прозвали Луной?

— Здесь крещенный. Паханом. За что?.. Рыжий я, лунного цвета... А у тебя еще нет клички?

Я молчу, думаю, сказать или не сказать правду. Говорю:

— Была. На Собачеевке звали... Выродок. Последыш.

— А за что?

— Так... Последний я Голота.

— Последыш?.. Плохо. Неправильно. Знаешь, как тебе надо называться? Святым! Глаза у тебя горят, как у святых на образах.

И Луна хохочет, довольный своей выдумкой.

Так и стал я Святым.

Много мы впоследствии скитались по белу свету с Луной. Вместе «карманили» на Ростовском базаре, на вокзале, на пристанях. Вместе в Таганроге ограбили лавку. Вместе нас колотили в Харькове. Вместе мы кормили клопов в горловском и бахмутском «кичманах». Вместе были мертвецами в ловушке для беспризорников.

Пахан Крылатый нежданно и негаданно пропал. Нет его день, два, три. Мы с Луной рады, что не «домушничаем». Блаженствуем: спим, едим, бегаем на Дон купаться, толкаемся по вечерам на шумной многолюдной Большой Садовой среди чистеньких барышень-недотрог, часами околачиваемся в зверинце, катаемся на базарной карусели, наслаждаемся вафельным разноцветным мороженым.

Так бы жить и жить, но... деньги кончаются. И барахла никакого нет, чтоб загнать на толкучке. Придется пойти «на дело». А не хочется!

На четвертый день сладостного безделья в нашу халупу, на берегу Дона, на окраине Ростова, входит долговязый, худой, безусый парнишка в желтой кожаной тужурке с косыми карманами, в хромовых сапогах, с толстым кольцом на большом пальце — чубатый, смуглый, с веселыми насмешливыми глазами. Стоит нахально на пороге, не идет дальше, загадочно молчит. Лицо сердитое, а глаза смеются.

Мы с Луной тоже молчим, еле дышим от тревоги. Кто таков? Не из «легавых»? Чего приперся? По чью душу?

Луна теряет терпение, спрашивает мрачно, с опаской:

— Не в те двери попал, что ли? Заблудился или как?

Чубатый парнишка задорно хрустит желтой кожей своей комиссарской куртки, весело играет нахальными глазами:

— Нет, не заблудился. Попал по правильному адресу.

— По какому? Кого ищешь?

— Пахана... Крылатого. Знаете такого?

Широкое скуластое лицо Луны ловко изображает удивление:

— Какой такой пахан?.. Мы безотцовские. Беспризорники. Проваливай отсюдова. Никакого здесь пахана нет.

Чубатый не обижается, смеется.

— Я не легавый, не бойся. По делу пришел.— Он входит в комнату, плотно закрывает за собой дверь, садится на табуретку, достает коробку дорогих «Сенаторских» папирос, набитых асмоловским табаком, закуривает, угощает нас. Луна берет толстую, с золотым пояском папиросу. Не отказываюсь и я.

Окуриваем нашу вонючую хибару душистым дымом, украдкой переглядываемся, ждем, что скажет нам франтоватый гость.

Он подтягивает мягкие зеркальные голенища своих хромовых сапожек, звонко хлопает по ним ладонями, смотрит на нас смеющимися глазами и говорит:

— Вот что, пацаны, выложу все начистоту. Про Балалайку что-нибудь слыхали? Так это я. Вор, как и вы. Работаю по собственному рецепту, но только гуртом, артельно. А сейчас гуляю без дела, лоботрясничаю, так как один остался, без напарников. Сиротствую. Приглашаю вас в свою компанию. Все, что раздобудем, по-честному разделим на троих, поровну. Пахан вас грабил, в дураках оставлял, а я отрежу вам красивую долю. Между прочим, не ждите своего пахана — не дождетесь и через десять лег. Проиграл он себя в карты. Как?.. А так, сел играть в «стос» и продулся. Деньги. Золото. Барахло. Наследство. И собственную жизнь. Деньги отдал все до последнего миллиона. Золото бросил на стол. Барахло, сказал, берите до нитки. Наследства не пожалел, вексель на него выдал, а жизнь из рук не захотел выпустить. Заставили, голубчика! Столкнули в Дон с паровозными колосниками на ногах. Так что если желаете встретиться со своим паханом, валяйте на баркасах к гирлу Дона — он уже там, наверно, ощупывает донское дно.