— Ну, ребята, до свидания. Увидимся!

— Обязательно увидимся! — смеется Петька.

Проводив глазами Лену, он поворачивается ко мне и Борису, показывает свои мелкие жиденькие зубки, подмигивает:

— Магнитная дивчина, а? Скажи!..

Борька кепкой обметает дорожную пыль со своих книг — не слышит Петьку. Я слышу и ничего не говорю ему. Угрюмо молчу. Обидно, горько, что насквозь побитый ржавчиной Петька пытается говорить о Лене. И как!..

Поселили нас в карантине. Что ж, карантин, так карантин. Видали мы в своей жизни и кое-что похуже. Была бы крыша над головой.

Сводили в баню, постригли, накормили и дали на ночь голые деревянные топчаны.

Ночью я долго не мог заснуть, ворочался на досках, вспоминая слова сторожа карантина:

— Предписанием сказано: жить в наших краях три дня. Но вам придется больше, потому густовато на Магнитке, не поспевают бараки строить.

Что ж, проживем тут и неделю и месяц, сколько надо...

Пахнет карболкой — напоминает вокзал, поезда, мое детство. И вдруг подкрадывается пустота тех лет. Заскрипел, как Борис, зубами, головой в доску топчана ударился и злобно подумал вслух:

— Обленился ты, Санька, оброс, ожирел!..

— С кем ты разговариваешь?—удивился Борис. Он тоже не спал. Подполз ко мне, спросил: — Сань, ты разочарован?

— А ты?

— Что ты, чудак!

— Я тоже нет. Честное коммунарское.

Утром две койки рядом с нами опустели. Петька, неумытый уныло смотрит на голые доски и вещает:

— Обожди, обсмотримся, рванем и мы. Как заразных в карантин, гады!

Борис несет кипяток, готовит чай, а мне подыматься не хочется, глаза слипаются, о тайге мечтаю, об Антоныче, о теплом доме со львами...

Но вспомнил слова Антоныча: «Воюй, Александр, воюй!»

Отругал я себя хорошенько, вскочил и будто не спал.

Борька пьет кипяток с черным хлебом, смотрит на пыльную, окутанную дымом, забитую корпусами цехов, трубами и бараками долину Урала. Умные, всевидящие, все запоминающие глаза его ласково щурятся, а губы любовно шепчут:

— Здорово, милая, здравствуй!..

Петька удивленно-насмешливо косится на Борьку.

— С кем это ты так любезно разговариваешь, Боренька?

— А вот с нею... ты глянь, какая она!

— Кто? — Петька насмешливо высовывается в окно, смотрит налево, потом направо.— Никакой милой не вижу.

— Ну и кусай локти, раз не видишь ее сиятельства Магнитки. Эх, ребята, ребята! Не понимаете вы, дурни, какое счастье выпало на нашу долю.

— Интересно, какое же? Просвети нас, дружище! — Петька подмигнул мне, усмехнулся.

Я опустил голову. Обидно, что такое существо, как Петька, осмеливается вербовать меня в свои сообщники. Сколько лет он трется около меня, напрашивается в друзья, но не люблю я его так же, как и в первые дни своей коммунарской жизни. И он меня, конечно, не любит. И Борьку тоже. Почему же потащился с нами на подшефный завод? Почему не отстал от нас и на Магнитке? Не знаю. Выгоды, наверное, ищет. Борьку всюду, где ни работает, уважают, прислушиваются к его голосу, верят ему, выдвигают. Петька завидует Борьке, хочет, вероятно, такой же славной жизни. Не пахал, не сеял, а лапу к урожаю протягивает. Ничего не выйдет у тебя, шкура: не въехать тебе в рай на хребте Борьки — стащу за ноги и за руки.

Борька — добрый, щедрый, терпеливый, дружелюбный — не видит, что его собирается оседлать Петька. Он обнимает рябого, подводит к окну.

— Магнитка! — глубоко вздохнув, произносит Борька.— Самое главное рабочее место.

Петька поспешно кивает головой: правильно, мол, согласен. Ну и притворщик! Быстро перестроился.

— Магнитка — это же... это же... не вообще строительство, не какой-нибудь город, а пуп нашей советской земли. Если б вытянуть в цепочку все вагоны с материалами, какие уже пошли на строительство Магнитки, то голова этого поезда была бы в Москве, а хвост — на берегу Тихого океана, во Владивостоке. Одного только цемента Магнитка поглотила уйму: старая Россия за целых пять лет столько не вырабатывала.

Ну и Борька! И когда только он успел узнать все это? Нигде не догонишь его! Он продолжал:

— Вернет нам Магнитка все то, что мы на нее затратили, с лихвой! До Магнитки мы жили вроде как бы в каменном веке, а когда воздвигнем все восемь доменных печей, двадцать мартенов, блюминги, прокатные станы, сразу начнем жить в стальном веке. Одна Магнитка будет выплавлять стали и чугуна столько, сколько не снилось всей России. Ясно теперь тебе, Петро, какое рабочее счастье выпало на нашу долю?

Петька опять поспешно кивает, ясно, мол, горжусь своей долей. Врет! Никогда и нигде не гордился он собой. Ничегошеньки не было и не будет у него за душой. Приспособленец он, пиявка. Муха, оседлавшая рога быка и бессовестно вопящая: «Мы пахали».

А Борька доверчиво, как перед другом, исповедовался:

— До сегодняшнего дня я завидовал старым большевикам, революционерам и, скажу по совести, считал себя неполноценным гражданином Страны Советов: не расстреливали меня на Дворцовой площади в Кровавое воскресенье, не боролся я с царизмом на баррикадах в пятом году, не поливал своей кровью Сибирский тракт, не штурмовал Зимнего в Октябрьскую революцию, не рубил головы деникинцам и врангелевцам в гражданскую войну... А вот теперь...

Мимо барака надрывно прогудел, сотрясая землю, окутанный пылью и отработанным удушливо-вонючим газом тракторный тяжеловоз, буксирующий огромную восьмиколесную тележку, нагруженную черными, метр в диаметре, облитыми битумом трубами.

Борька закрыл окно, сел на койку, болезненно закашлялся. Так долго он кашлял, что слезы выступили на глазах. Петька опять украдкой переглянулся со мной, усмехнулся краем своих тонких бледно-синих губ.

— Ну, а что теперь? — спросил он у Борьки. В его голосе прозвучала откровенная издевка.

Вот она, наступила моя минута. Пора мне вмешаться. Я сказал, презрительно глядя на рябого:

— А теперь... теперь, шкура, бери свой сундучок и катись отсюда, пока я тебе морду не набил.

Петька побледнел так, что все его изрешеченное оспой лицо стало стеклянно-гладким.

— Ты что, Саня?.. Чего ты взъерепенился?

— И еще спрашиваешь!.. Все я видел, все понял.

— Что ты видел?..— Петька посмотрел на Борьку с надеждой на поддержку.— Вот чудак! Все подозревает, все подозревает...

Борька подошел ко мне, положил на плечо руку.

— Сань, успокойся! Я тоже все вижу и все понимаю. Нельзя бить человека по глазам только за то, что он плохо видит. Дай срок, Саня, потерпи...

В дверь кто-то постучал.

— Не заперто, входи! — откликнулся Борька.

На пороге стояла девушка, встречавшая вчера нас на станции. Светлые волосы растрепаны свежим ветром. Прожаренные солнцем плечи прикрыты газовой косынкой. Румяные щеки, белый лоб и крылья носа щедро припудрены магнитогорской пылью. Молодец дивчина: не заглядывала в зеркальце, не прихорашивалась перед тем, как зайти к нам. Не хочет казаться красивее, чем на самом деле. Да и куда уж быть лучше?

Борька откровенно обрадовался, увидев Лену — никогда не сияло его лицо, как теперь, никогда еще не был таким мягким, воркующим его голос. Влюблен. А я... что же я буду делать ?

— Здравствуй, Леночка! — горячо проговорил он, и обе его руки и весь он сам полетели навстречу девушке.— Здравствуй, наш добрый ангел.

Лена вспыхнула, виновато посмотрела на нас с Петькой: «видали фантазера!» Но тут же справилась со своей мгновенной растерянностью, засмеялась.

— Ангелы еще не состоят в комсомоле. Ну, как вам спалось на новом месте?

— Ничего,— сказал Петька;

— Прекрасно,— сказал Борька.

Я молчал, усиленно раскуривая папироску.

— А ты? — спросила девушка и прямо посмотрела на меня своими большущими светло-серыми родниковыми глазами. Смотрела спокойно, уверенно и ждала ответа. Голова ее, наверное, по давней привычке была гордо запрокинута. И зачем она такая хорошая, красивая? Зачем появилась на моей дороге?