Так и вышло.

Проскочили ее вихрем, уголочком глаза я увидел тени людей, бегущих в панике, красные фонари, услышал свистки, крики.

Задергал сильнее песочницу, тормозные сигналы кондукторской бригаде еще раз дал, на обратный ход весь регулятор открыл...

Смотрю, сдается поезд.

Тише и тише.

Остановились. Метнулся я скорее на землю, осмотрел паровоз, подшипники пощупал, думал — пожгли. Но ничего, благополучно. Смазал хорошо, подкрепил клинья. А потом скорее к регулятору.

Выезжаем на вторую станцию, а там уже нам тупик приготовили, скорая помощь выехала, аварийная комиссия.

Все ждут огня и стонов.

Прибежал на паровоз начальник станции. Ладонь мою обеими руками схватил, давит, трясется и захлебывается:

— Вот механик, вот!.. С этого уклона, когда разнесет, еще ни одного поезда не удалось благополучно спустить.

Я боюсь сказать, что я только помощник машиниста.

А настоящий механик забился в темный угол, отмалчивается.

И хорошо, хоть смолчать сумел.

Я хочу, страстно хочу быть механиком. И буду!

Люблю!.. Я люблю! Тебя, Лена. Тебя, Магнитка! Тебя, жизнь! Тебя, солнце!

Каждый день я вижу солнце. Я смотрю на падающий поток чугуна из домен в обгоревшие ковши и не нахожу другого сравнения. Я тысячу раз видел, как льется металл, и не скучно мне.

Я смотрю на него, не моргая, не отрываясь, с жадностью, до боли, до слез в глазах.

В его тугих и мягких, смелых и спокойных волнах — сила! Я подъезжаю на своем паровозе почти вплотную к ковшам, а солнце манит еще ближе, теснее.

И не стыдно такой откровенной любви и радости. Не я один ношу ее. Не один раз она рождалась здесь, в долине Урал-реки.

Когда первый заступ бригады землекопов ударил в грудь земли, веками не тронутую, горькую, каменнокрепкую, тогда впервые брызнула радость с губ землекопа Борисова.

Эта радость была и у монтажников, когда они сняли с последней заклепки пневматические молотки и передали готовую домну эксплуатационникам.

Она была и у горнового Крамаренко и у машиниста Богатырева, когда они принимали первый чугун. И, наконец, радость была, когда доменщики заставили свои печи перешагнуть через мощность, предусмотренную американским проектом, сделанным фирмой миллионера Мак-Ки. Дали за сутки две тысячи двести тонн звонкого чугуна!

Я с паровозом жду, пока наполнятся ковши, чтобы отвезти их на разливочные машины.

В окно слежу за металлопадом. С гор дует росистый сквозняк ранней весны.

На плече своем чувствую горячую голову моего помощника Борисова. Он говорит задумчиво:

— Сань, зимой мы задули домны, когда плевок, еще не сорвавшись с губ, замерзал. Американское инженерство сказывало, что надо ждать с пуском до весны: мол, супротив природы не попрешь. Вправду, лопались водопроводы, мы рыли землю, как могилу, отыскивали раны, чинили, а потом тулупами, огнем, свиткой, спецовкой грели чугунные трубы. И ничего — выехали!.. А вот сейчас сверх плана чугун бежит. Бежит, Сань, погляди, какой светлый, как слеза!

Я вижу вверху, у подножия домны, горновых, чугунщиков, мастеров. Вижу вкрадчивую настороженность моего помощника, его ревнивый взгляд.

Я знаю, долго люди ждали того момента — выдачи сверхпланового чугуна. Домны гудят трехтысячекубометровым ураганом воздуха, а горновые, мастера, чугунщики не сердятся, не нервничают, ревниво, но спокойно следят за дыханием домны, ее капризами, жизнью.

Я уже машинист. Сдал экзамен и получил заграничный паровоз «Двадцатку»! Она без тендера, кургуза, с короткой трубой, грудаста. Не уступает по силе самому большому паровозу. Колеса у нее алые, с белыми ободками. Котел вороненый. Я вожу чугунные поезда и обучаю бывшего землекопа Борисова своей профессии.

Он шепчет мне, не отворачиваясь от плавки:

— Сань, ты подумай только! Я здесь землю рыл, тачки возил и птичьи гнезда драл в бурьяне.

За окном паровоза послышались суматошные крики. Люди на домне растеряли свое спокойствие.

Чугунный водопад колыхался, обрываясь, выплескиваясь искрами, бил из переполненного ковша молоком. Он потерял направление, падал на землю, гремя взрывами на сырости, поднимая бурю искр и осколков.

Сверхплановому чугуну не хватало посуды.

Ковши есть, но паровозы не могут их ставить под чугунную струю. И не потому, что они плохие. Нет, паровозы прекрасные. Они сделаны на лучших германских заводах. Они не живут еще и года. На их боках еще горит лак. Но на них люди, которые не знают их высокой техники, не покорили еще сложную машину.

Не до конца овладели чужеземной техникой и там, наверху, около домны, молодые горновые. Чугунный поток можно схватить за горло на канаве, у истока ее. Есть у горновых умная машина, сделанная в Америке. Пушка Брозиуса. Поверни ее хобот на шарнирной оси, загони ствол в самое горло огненной летки и стреляй глиняными огнеупорными ядрами! Если ты ловкий мастер, умелец, то через несколько секунд закупоришь огненное отверстие, предупредишь аварию.

...Чугунный поток падает в ковши, перехлестывает через края, заливает тяжелой смертоносной лавой пути. Горят, пылают шпалы. Обугливается земля. Черный ураганный дым и пар тучей рвутся к небу. Густеет темнота, и в ее дебрях громыхают один за другим взрывы — раскаленный чугун попал на сырую землю. Мокрая грязь и черные камни барабанят по вороненым бокам паровоза.

Взрыв! Еще и еще. Взрывается чугун, затаптываются в землю усилия тысяч людей, а машинисты... некоторые просто боятся огня, другие ничего не могут поделать: на подвесках паровозов нет тормозных колодок, стерли их давно, а новыми не запаслись.

Я вижу начальника доменного цеха. Гарбуз снял облезлую кожаную кепку и, скомкав ее в кулаке, трясет над головами машинистов, обзывает преступниками. В руке у него еще и палка, суковатая, костисто твердая, может быть, та самая, со времен гражданской войны.

Тыча старый кизиловый костыль в колеса паровозов, в тормозные колодки, он бежит по горячим путям, чертыхается. Подбегает и к моему паровозу. Вот сейчас он остановится, думаю, перестанет ругаться, хоть капельку подобреет.

Нет, затравленно бежит мимо моего паровоза. Не узнал меня Гарбуз. Ослеп от злости, от горя.

Но, пробежав небольшое расстояние, Гарбуз поворачивает назад, в мою сторону, бежит, спотыкается... Вспомнил, кажется, узнал!..

Подбежав к паровозу, Гарбуз задирает лохматую голову кверху, стучит костылем в землю, быстро-быстро шевелит губами. С них срывается не крик, а хриплый шепот:

— Санька, давай!..

Прошептал и убежал, скрылся в черно-бело-красном грохочущем тумане.

Не сказал, куда давать и зачем. Уверен, что я все понял. Гарбуз звал меня вперед, за собой, в огонь, в дым, в грохот, навстречу смерти. Он так много требовал от меня и так верил!..

Я открываю регулятор, беспрестанно сигналю и несусь в самое пекло огненной метели.

Мой паровоз не лучше других, у меня тоже нет тормозных колодок, и я только с сегодняшнего дня его хозяин.

Несусь по стрелкам, плачущей сиреной хочу заглушить гордость от управления таким сложным паровозом, от большой ответственности, оттого, что на меня смотрят сейчас тысячи людей, оттого, что я буду решать жизнь домен.

Я еду с открытыми глазами в бурю. Вот труба машины уже скрылась в огне. Жарко. Можно прикурить прямо от воздуха. Жду толчка, жду прицепки с ковшом.

Наконец я услышал в громе взрывов, как поцеловалась сталь автосцепки.

Теперь нужно двигаться вперед мышиным шагом, сантиметр за сантиметром!

Надо исхитриться поймать чугунный поток в узкое горло ковша. Я крадусь в пурге звезд, не дышу.

Вижу в рыжем тумане, как падают с крутой лестницы, забивают ее проходы, с бою берут ступени горновые, чугунщики, мастера. Все бегут вниз. Они падают на землю, гнут ухо к земле, стараясь по низине рассмотреть ковш, понять, как надо спасать плавку.

Вон горновой Крамаренко нащупал низкие колеса ковшовой тележки, стал на колени, уперся худой спиной в жесткое и тяжелое крыло ковша и смотрит на поток жидкого чугуна. В его глазах жалость и смертельный страх. Потом к горновому, закрывая глаза широким рукавом зипуна, подполз его подручный Лесняк, рядом с ним начальник домен и еще горновые и еще чугунщики, мастера.