Это Рыба — прозвали его так за чрезмерную любовь к рыбной ловле и за сонливость.

Остальные молчат.

Он продолжает:

— Если кому желательно, то пусть остается, а мы, ребята, пойдем. Шабаш!

Вскакиваю я в будку, протягиваю руку к груди Рыбы, приговор ему читаю:

— Вот кто, товарищи, у нас варвар! Вот кто гость на паровозе! Это он пускает о нас дурную славу по миру!

Я знаю, что Рыба пьянчужил, видел, как он брал с собой на машину удочки и всю смену тоскующими глазами смотрел на озеро. Остальное только угадал, почувствовал. Бригада договорила за меня: как он спал пьяным на паровозе, как разбил брус, как с похмелья поколол буферные тарелки и как он пригрозил своему помощнику: «Если выдашь — убью втихую».

Взялись мы за электричество.

Не спали еще одну ночь.

Утром паровоз, наконец, заправили. Мой помощник Борисов пустил пар в турбину — и вспыхнули лунными глазами паровозные фонари. На улице — солнце, день, а мы, семь человек, стоим перед фонарями и радуемся белому огню.

Через несколько дней опять увидел инженера Брауде. Я издали помахал ему платком и позвал на паровоз. Он ходит, вглядывается в мое лицо, в номер машины и не понимает ничего. Не узнает варвара немецкий консультант. Соскакиваю на землю, напоминаю ему день нашей встречи и веду его вокруг паровоза: смотри, господин, любуйся!

Немец, а понял русский язык!

Инженер смотрел, щупал внимательно, тер части платком, но он чистым оставался. Подходит ко мне, хочет говорить, но губы растягиваются конфузливо. Он себя не насилует, ждет, пока выйдет этот глупый смех. Потом говорит:

— Карашо, карашо. Зер гут.

Это началось с самого утра. Впрочем, даже с вечера. Напряжение легло со мной в постель: забралось под одеяло, тихо и плотно стало у самого уха, грелось на груди.

А как будто ничего не случилось, Это бывало и с другими. Ведь многие брали на себя подобное обязательства. Неужели такое напряжение и тревога охватывали их тоже? Правда, у меня не совсем обыкновенный договор. Я мастерам и горновым дал слово, что отвечаю за работу домен. А знаю ли я, как работают эти сложные агрегаты? Какая помощь будет от меня? Не больше, чем от чернорабочего.

Нет, не верно. Я машинист. Я дал обязательство создать образцовый паровоз, без задержек перевозить расплавленный чугун. Но работа паровозов зависит не только от меня. Могут задерживать движенцы, доменщики, и тогда позор за несдержанное слово упадет на меня. Сел на кровати. Щелкнул выключателем.

Борька крепко спит на своей узкой кровати, укрывшись с головой. Счастливый! Он и соревнуется бесстрашно.

Время предрассветное: еще три часа до работы на паровозе. Утонул снова во тьме, но глаза уже не закрываются. Словно угли горячие на зрачках. Попробовал повернуться на грудь, но показалось, что бархатный ворс одеяла гвоздяной, отточенная щетка. Не вытерпел, поднялся.

Гимнастика, обтирание заняли вместо прежних пятнадцати минут целых полчаса. В кружении тела, полете рук я хотел заглушить вчерашнюю путаницу.

Не помогло. Едва вышел на улицу, еще сильнее почувствовал смятение, тревогу.

Я растаптываю круто и крепко сваренный запоздавшим морозом снег, слушаю четкие, как взрывы, шаги.

Ночная смена машиниста Рыбы удивилась моему раннему приходу. Следом, наверное, одной тропой, пришел на паровоз мой помощник Борисов.

Не раскрываю надутых губ, прикрыл напухшие от бессонницы щеки и не хочу замечать Борисова. Но он знает, зачем пришел: он ведь тоже подписывал договор.

Борисов берет передвижную лампу, масленку, ключ и смотрит на меня, будто спрашивая: «Так ли я делаю?»

Я достаю из инструментального ящика молоток и иду вслед за помощником принимать машину.

Обстукиваю каждый клин, опробоваю каждую гайку, ищу раны.

Борисов проверяет буксы, поит их черной с зелеными огнями нефтью, заправляет масленки, узнает, сколько воды в баках, угля, почищена ли топка, работают ли насосы.

Мы обнаруживаем, что буксовые клинья ослабли, все суставы машины расхлябаны, тормозные колодки истерты, запасных нет, пар бьет фонтаном в плохо пригнанные сальники.

Как мы будем держать свое слово?

И сразу стала понятна моя бессонная ночь: за одну лишь ночь машинист Рыба сделал обновленный паровоз хромым.

Хорошо, что я узнал это сейчас, а не тогда, когда потребуется спасать плавку.

Рассчитал я раны паровоза и свои силы. Если я успею залечить колеса, то не исправлю суставы.

Нет, одному не под силу!

И тогда мы с Борисовым — члены редколлегии нашей ежедневной газеты «Гудок» — выпустили свежий номер. Я, директор паровоза, составил хозяйственный план оздоровления машины, распределил обязанности для всех восьми человек бригады.

Так началось утро первого дня нашего соревнования с доменщиками.

Зима подвинулась к городу, вошла в улицу, накрыла завод. Ветер стал видимым и злым: бежал, не поднимаясь, от земли, неся на плечах своих тяжелые и острые снежные тучи, остатки мороза далекого Севера.

Паровоз оброс седыми космами. В соседстве с горячим котлом — наросты грязного льда. На колесах, как путы, висят длинные сосульки. Нефть застыла в студень. В керосине обнаруживается снег.

Бригада справилась с планом оздоровления паровоза. Выполнили и мы с Борисовым свою часть, но машинист Рыба не сделал ничего. Он прятался в будку, закрывал розовое лицо мягким шарфом по самые ресницы и говорил:

— Да и в каких это законах по охране труда сказано, чтобы в такие морозы, когда галка крыла не подымет, на паровозе чистоту соблюдать? Здесь дышать нельзя, а он с блеском...

Взяли мы с Борисовым часть плана Рыбы на себя.

Слабый человек, одно слово — рыба! Да какая рыба — пескарь! Приготовили керосин, обрывки пряжи и начали работать.

Мыли колеса. Керосин на морозе превращался в холодный кипяток, обжигал кожу, собирал ее в тоненькие складки, которые вот-вот лопнут и повиснут лоскутьями. Пальцы не сгибались. Из рук падал хлопок, звенел о землю керосиновый чайник. Тогда мы с Борисовым, не сговариваясь, бежали на паровоз, совали руки в самую топку. И сладко нас охватывала теплота, пар кружил пьяной дремотой.

У Борисова побелели кончики пальцев, на них не держатся уж слезы керосиновых капель, а он все трет, спрятав губы. Его рот кажется зашитым навеки. Только иногда вскидываются брови, и он быстро взглядывает на меня. Тогда я вижу его большие зрачки и грязные подтеки на щеках.

Я смеюсь, подбадривая Борисова. А сам мелко дрожу, и в зубах будто роется, скрипя и жужжа, холодный и скользкий ветер. С губ вот сейчас, сию минуту, сорвется предложение Борисову пойти обогреться, но мне не хочется говорить это первому. Я вижу, что Борисов тоже хочет сказать, но ждет, что это сделаю я.

Так мы и промолчали, пока сухопарник не стал, как воронье крыло. Сошли на землю, собираясь бежать. Но хочется посмотреть, как мы омолодили паровоз. Ходим вокруг машины, не насмотримся и чуть-чуть улыбаемся друг другу.

...На груди моего паровоза орден, горящий солнцем, и на нем выбиты по меди слова:

«Паровоз соревнуется с доменщиками. Ни минуты задержки».

Дежурный по станции, составители, сцепщики, стрелочники рассматривают машину, будто впервые, долго и упрекающе останавливаются на маленьких, как зерно, пятнах грязи, которые вовсе не грязь, а только тень ее. Но они не могут простить даже и того.

Мне прицепили три ковша. Я должен поставить их под домну для наливки чугуна. В социалистическом договоре есть пункт, в котором я обязываюсь ставить ковши в три минуты.

Я поехал. За паровозом потянулись стрелочники, составители, сцепщики. Они хотят посмотреть мою работу, но делают вид, что идут по своим делам.

На лакированном боку паровоза горит золотом номер 20.

Через перила палубы литейного двора домен гнутся мастера, горновые, чугунщики. Среди них я вижу и горнового Крамаренко. Он снял войлочную шляпу, разглаживает ее непокорные поля и, не моргая, смотрит на меня, на колеса паровоза, на руку, лежащую на регуляторе.