Девушка решительно шагнула вперед и вскинула ему на плечи свои упругие, свежие как весна, руки. Она нежно обняла его, как сильная защитница. Ей необходимо было сейчас же утешить его.

– Капитан… бедненький мой.

И она поцеловала его в губы.

Глава V

В которой маэстре Кристобаль и Беатриса начинают жить «в смертном грехе», дважды отменяется путешествие к землям «Царя царей», и все наконец устраивается благодаря еврею, который доказывает, что давать деньги без процентов – безнравственно.

В начале лета двор покинул Кордову.

Некоторые галисийские сеньоры выступили с открытым мятежом против королевской четы, и ей необходимо было направиться в северные свои владения, чтобы задушить это восстание.

Колон лишился поддержки покровительствовавших ему придворных, но, несмотря на это, он чувствовал себя менее одиноким, чем в предыдущие месяцы. Любовь заполняла теперь его жизнь.

В этом сложном человеке, сочетавшем в себе различные характеры, как‑то сжался, почти исчез моряк‑фантазер, мечтавший о путях в океане. Теперь человек чувственный, поклонник всего прекрасного в природе, правил всей его жизнью и украшал ее, невзирая на бедность, множеством сладостных иллюзий.

Этого мореплавателя, который, по догадкам Акосты и других, был некогда пиратом и которому под любезной и благодушной внешностью не всегда удавалось скрыть свой истинный нрав, грубый и вспыльчивый, его теперь, как женщину, привлекали цветы, духи и драгоценности. Последние, при его скромных средствах, были ему недоступны, но он, как знаток, любовался украшениями королевы и ее придворных дам и восторженно, как поэт, говорил о золоте и ценных камнях. Эта страсть к золоту, которой больше всего питалась его воля, была в то же время пружиной, толкавшей его к чудесным странам Великого Хана.

Приобретать духи и цветы ему было нетрудно. Несмотря на свои скудные заработки и потрепанную одежду, он часто бывал надушен эссенциями розы, акации или лимона, которые покупал в парфюмерных лавчонках мавританского квартала. Иногда, беседуя с Беатрисой о своем будущем процветании, он рассказывал ей, на какой великолепной бумаге будут написаны его указы и послания, когда он станет правителем Азии, страны чудес, какими редчайшими духами будет пропитана эта бумага и каким ярким золотом будут выведены заглавные буквы. За столом он был всегда неприхотлив и воздержан. Когда его приглашали вельможи, он проявлял ту же умеренность, что и за убогими трапезами, за которые должен был платить наличными на постоялом дворе или в скверных харчевнях. Единственное, что восхищало его, было богатое убранство стола, особенно цветы. Беатриса, зная его вкусы, всегда приходила в гостиницу «Трех волхвов» с розами и гвоздиками в волосах и на груди и потом снимала и оставляла их, по притворной рассеянности, в голубом глиняном кувшинчике, единственном украшении каморки моряка.

Порою ему казалось, что он еще бродит вокруг лиссабонского монастыря, где познакомился с Фелипой Муньиш. Юность и любовь снова встретились ему на пути, когда он уже думал, что такая встреча невозможна. Молодость началась для него вторично, когда голова его уже стала седой и когда он нуждался в тепле и поддержке верного друга, подле которого он мог бы каждый день отдыхать от борьбы с судьбой.

Часы, которые он проводил вдали от белокурой девушки, казались ему пустыми, лишенными жизненного смысла. Постепенно ему уже становилось мало этой любви, страстной и целомудренной. Их отношения были обычными отношениями жениха и невесты, точно такими же, как у многих юношей и девушек этого города: долгие беседы, поцелуи украдкой, его дерзкие порывы страсти после нечаянного прикосновения, ее уклончивость, их мимолетные ссоры из‑за того, что она оставалась недоверчивой и настороженной даже в минуты самозабвения.

Мореплаватель был счастлив и такими отношениями, так как боялся утратить их, но в то же время он вспоминал свою молодость: шумные и грубые радости портовой жизни, приключения на море, абордажи, сулившие всегда неожиданности, и ему казалось, что это невинное жениховство не вяжется ни с его возрастом, ни с его прошлым. Но тщетно он жаловался, добиваясь большей близости с ней.

– Я девушка, – возражала Беатриса, – и хоть ты, правда, не знаешь моих родных, у меня все же очень почтенная семья: тетушка Майор, которая взяла меня к себе, когда умерла мать, брат Педро – он сейчас в плавании и хочет быть капитаном корабля, как ты. Да еще мой двоюродный брат Диэго, который только что женился; он богаче всех нас, водится с судейскими, и в один прекрасный день мы еще увидим, как он станет главным альгвасилом Кордовы… Нет, то, чего ты хочешь, случится только когда мы поженимся. Тогда… о, тогда!

И она целовала его в губы со страстью женщины пылкой и в то же время целомудренной; но едва он пытался сжать ее в объятиях, она вырывалась из его рук, дрожащих от лихорадочного желания.

Любовь их все росла среди резких смен восторга, отчаяния, ссор и примирений.

– Знаю я вас, сеньор Кристобаль, – говорила она с притворной строгостью, грозя пальцем своему возлюбленному, будто отчитывала его, – такое спокойствие на лице, кроткие глаза, речь тихая, как у священника, а за всем этим – дьявольский дух. Не сердись… Ведь таким‑то я тебя и люблю. Мне нравятся сильные люди, которые внушают уважение. Да, к тому же, ты и должен быть властным. Подумать только, каким царством ты будешь управлять, когда приедешь в эти твои страны! Может быть, Великий Хан, о котором ты столько говоришь, посадит тебя рядом с собой, и ты будешь такой же важной особой, как великий кардинал при нашем дворе. Но я надеюсь, что ты меня там не забудешь. Иначе и быть не может, ведь мы поженимся до твоего отъезда. Помни, это дело решенное.

Под влиянием фантазий этого безумца белокурая андалуска в свою очередь пускалась в мечты о будущем:

– Я знаю, мне еще многого недостает, чтобы быть знатной дамой. У нас при дворе королева донья Исабела говорит по‑латыни, и мне даже рассказывали, что некоторые придворные дамы еще лучше, чем она, могут вести беседу со священниками и учеными иностранцами. А у меня всего‑навсего один язык, и на том спасибо! Но зато там, среди мавров и язычников, в стране Великого Хана, когда у меня будут собственные слоны, жемчуга с головы до пят, толпы мавританских пажей к моим услугам и еще все, о чем ты говорил, я уж сумею быть такой принцессой, что все решат, будто я всю жизнь ничем другим и не была. Ах, мой дон Кристобаль! Мой дон вице‑король! Как мне хочется стать твоей женой по закону господа бога и уехать с тобой в страны твоего друга!

Бедная девушка тоже совсем преобразилась от любви. Мореплаватель слышал иногда по утрам, как она распевала на нижнем этаже гостиницы весело, как жаворонок. Ей захотелось участвовать в его рисовании, и она попросила, чтобы он научил ее, как начертить пером цветок, и стала рисовать его рядом с каракулями своей подписи, как своего рода геральдическое украшение. «Этот цветок – ты», – говорила она, пришепетывая на андалусский лад, пытаясь нарисовать цветок на бумаге.

А он целовал ее, коварно пытаясь подольше удержать ее в объятиях, но она убегала, и они продолжали беседу на некотором расстоянии друг от друга, чтобы повторить ту же сцену несколько минут спустя. Иногда девушка с милой и шутливой гордостью говорила о своих собственных богатствах, землях и домах. Ее родители оставили ей в наследство в деревушке Санта Мария де Трастьерра, за Кордовой, садик, дом с давильней для винограда и кувшинами дли вина и виноградник размером в четыре арансады[65] – имущество, которое она сдавала в аренду за тысячу триста мараведи; этих денег хватало на то, чтобы прокормиться в течение нескольких недель, не более.

Из всех кордовских землевладельцев она была, несомненно, самой ничтожной и самой бедной. Кроме платы, как было написано в договоре, арендатор должен был ежегодно в день святого Хуана доставлять ей «корзину хороших яблок, свободных от десятины».[66]

Этого смехотворного дохода было достаточно для того, чтобы ее тетка, по имени Майор Энрикес, взяла к себе осиротевшую девушку. К тому же, Антон Буэносвинос, родственник крестьянина из Трастьерры, арендовавшего ее маленький участок, считал, что она также приходится ему родней.