— Успокоительный чай? — спросил он. — Это последнее, что мне сейчас нужно. Наоборот, я должен себя взбадривать. Чтобы ковать железо, пока горячо…

— Но ты же работаешь как одержимый, — сказала она.

— It’s now or never, сейчас или никогда.

Она села рядом и стала смотреть ему через плечо, чего раньше никогда не делала.

…и в следующем году супруги снова переезжают, в Швейцарию. Там Ялука, или просто Ялу, встречает художника Б., и между ними завязываются любовные отношения. Ее муж X. отвечает на это попыткой самоубийства. Его спасают, но жизнь теряет для него всякий смысл. Он больше не направляет свой внедорожник в озеро, а топит себя в алкоголе. Девять месяцев спустя жена топором убивает его на кухне.

Эту жуткую историю можно рассказывать по-разному. Для обвинения это история способной на все авантюристки. Она шла на любые жертвы, чтобы подцепить многообещающего мужа и вырваться из варварских условий, в которых прошла ее юность. С самого начала она была озабочена тем, чтобы самой не оказаться жертвой. Она оборвала все его связи и отношения, которые были ему дороги и необходимы для жизни. Она потащила его через границы в страну, где жизнь была лучше — для нее. Ее не волновало, что она преступает все границы, установленные для ее мужа. А когда он стал ощутимо мешать ей наслаждаться жизнью, она убрала его со своего пути.

В этом месте версия обвинения расходилась со сказкой о рыбаке и его жене. Своими неумеренными потребностями она не только схлопотала себе несколько лет жизни в тюремной камере, но и привела к стойким изменениям в швейцарской практике исполнения наказания. Прокурор был еще достаточно мягок, когда обвинил ее в убийстве, но допустил, что оно было совершено в состоянии невменяемости — иного и не следовало ожидать от этой дочери степей. То, что эта особа сотворила с душой славного малого, обвинитель не побоялся назвать убийством — но при этом говорил не как юрист, а как человек.

Защита излагает ту же историю, сдвинув акценты. Молодая женщина, вначале совсем еще ребенок, зашла далеко, в конечном счете слишком далеко. Но почему? По причине неукротимой жажды свободы. Именно свободу выбрала она, советская гражданка, свободу, воплощением которой был ее муж и с помощью которого достижение этой свободы стало возможным; учитывая серьезность ее характера, можно сказать, что при трагическом стечении обстоятельств она была вынуждена выбрать свободу и от этого человека, в конечном счете, она предпочла свободу ему.

Но и эта версия, когда видишь преступницу, звучит неубедительно. Услышать Ялуку X. не пришлось: она отмалчивается. Во всяком случае считать, что убийство мужа сулит прорыв к лучшей жизни и даже свободу, — странный аргумент. Не слишком ли много признаний требует та и другая сторона, раз ключ к преступлению Ялуки X. до сих пор не найден? И можно ли будет его найти, не имея смелости выйти за пределы правовой системы координат, которую мы считаем универсальной?

— Ты все еще занят своей любимой геометрией, — сказала Руфь и показала на листок, прикрепленный над письменным столом Зуттера. Речь шла о задаче: соединить девять точек, обозначающих квадрат и его центр, всего четырьмя линиями и не отрывая карандаша от бумаги. Задачу нельзя решить, если придерживаться контуров квадрата. Но она легко решается, если верхнюю линию квадрата продолжить в свободное пространство до необозначенной точки, от которой надо протянуть диагональ к расположенной симметрично точке слева внизу. Тогда остается лишь обвести левую сторону уже не обязательного квадрата и провести последнюю диагональ вправо и вниз. Этот предполагаемый узел пространственной решетки оказывался вне возникшего треугольника — и последняя диагональ ложилась на хорду, как стрела на тетиву лука.

— Не прерывай меня, — проворчал Зуттер, охотясь за ускользающим точным словом.

Мы осмеливаемся предположить, — стучал он по клавиатуре, — что Ялука X. убила своего мужа из любви. Она поступила так из чувства уважения к человеку, чтобы не дать ему умереть от горя, в бедности. Она знала, что своей страстью к Б. нанесла мужу смертельную травму, но не чувствовала жалости к нему — этого не позволяло ей ее жестокое правдолюбие. Муж ее столь крепкими нервами не отличался, он превращался в жалкого, презренного человека, а этого не заслужили ни он, ни она. Поэтому она нанесла ему еще один удар — в страшной тревоге за его достоинство и за историю их отношений.

— В страшной тревоге, — произнесла Руфь.

В какой мере человек, подобный Хельмуту X., подходит к этой истории? После краха ГДР и Советского Союза могло показаться гротескным, что эта женщина с берегов Каспийского моря избрала мужчиной своей мечты компьютерного программиста из Франкфурта-на-Одере. Но с того, восточного, края света, где жила Ялука, другой — западный край Восточного блока — мог показаться ей пределом мечтаний. И все же ГДР не была ее Германией. Ее Германия была родиной музыки, той музыки, которая должна была заменить ей высокое происхождение: она была дочерью хана, убитого по приказу Сталина. Музыка должна была возместить ей не только отсутствие счастья и будущего. Мир, который не могли разрушить ни тиран, ни лишения, ни отчаяние, воплощался для нее, дочери угнетенного народа, только в одном — в культуре.

Неуклюжий, ловкий только во время игры в гандбол, Хельмут X. как воплощение музыки, как голос культуры, немецкой культуры? В глазах Ялуки: да. Молодой человек в условиях социализма добивался ее в соответствии со своим положением и вел себя, как герой. Он пожертвовал ради нее самым драгоценным, что есть у человека: временем, фантазией и верностью. Выражаясь словами сказки, которые здесь вполне к месту, дурачок выдержал испытание принцессы. Ибо, ухаживая за ней, он проявил чудеса терпения, продемонстрировал богатство бедных и благородных.

— Зуттер! — воскликнула Руфь. — Зуттер!

Эта валюта у нас больше не котируется, а другой в мире Ялуки не было. Хельмут X. стал равным ей. Музыка, о которой он переписывался с ней три года подряд, не подлежала цензуре. Разумеется, в чудесных картинах, которые рисовались его воображению, встречались только мечты, а не реальные вещи, тем более люди. Ей и ему не надо было осознавать, чем они отличались друг от друга, — они просто не замечали этих различий. И когда они, наконец, стали жить вместе, обман и самообман продолжался еще долго, ибо различия между ними и окружением были значительнее и давили на них сильнее, чем то, что отделяло их друг от друга; они даже не могли позволить себе признаться в этом. Они защищали постоянство своей любви от стесняющей, гнетущей современности. Так было в Магдебурге, так было еще и в Нюртингене, так осталось — нравится нам это или нет — и в Швейцарии. И так было бы всегда, продолжай они жить вместе: вот что печально. Чем дольше длилась такая жизнь, тем печальнее становились они сами. Так не могло больше продолжаться, когда Ялука познакомилась с художником Б., которому X. заказал портрет жены. Этот портрет послужил ей окном, через которое она вырвалась из своего брака. Но достоинство и любовь, честь и страсть к культуре, сформировавшей характер Ялуки, были связаны теснее, чем у нас. Если отделить их друг от друга, что-то умирает. Тогда кто-то должен умереть.

— Видишь ли, Зуттер, нам тоже кое-чего недостает. Мы слишком редко выясняем отношения.

— Неправда, — возразил Зуттер, — ты страшно мешаешь мне. Мне положена надбавка за работу в особо трудных условиях.

— Так это будет статья? А я думала, ты пишешь дневник. Или новеллу.

— Ты простудишься, — сказал Зуттер.

— Твоя статья согревает меня. И беспокоит. В ней есть нечто лихорадочное.

— Эдак мы еще научимся с тобой ссориться. Тебе хочется, чтобы я забыл сохранить написанное, — проворчал он и набрал следующую фразу: Хельмут и Ялука слишком долго жили, словно нарисованные на картинке. Один в сиянии небесного света другого.

— Прекрасно, — похвалила Руфь.