Сегодня — удаление желчного пузыря. И я ему помогаю. Представляю, как он волнуется. Первый раз! Хотя сам он уже много раз помогал в таких операциях.

Я уже не помню, как волнуется хирург, делающий свою первую большую операцию. Хотя это ведь было совсем недавно. Хирург, прежде чем допускают его к этой операции, уже много раз ее делал, но в роли помощника. Он лишь участвовал. И все-таки делал. Он помогает, а мысленно делает сам.

Ошибку ему сделать трудно: помощник, он же инструктор, он же учитель — как хотите называйте его, — вовремя предостережет. При грубой ошибке, при неумелости, при несообразительности, растерянности, при том, что быть не должно у хирурга, помощник просто меняется с ним местами.

Пока Володя учился диагностировать. Я до сих пор не знаю, можно ли этому научиться. Знать-то надо многое. Но и этого мало. Можно ставить диагноз, раскладывая пасьянс из анализов и симптомов, а можно творить, искать и находить. Ведь пока еще многое за пределами наших знаний.

У ребенка кривошея. Ребенок косит. Что же началось раньше?

Может быть, косоглазие: ребенок, наклоняя голову, просто компенсировал дефект.

Может быть, голова с самого рождения была наклонена. Мышцы одной стороны шеи были короче. Значит, косоглазие — явление вторичное, компенсаторное. Поди заметь это в первые месяцы. Решить этот ребус, решить, что лечить: шею или глаз, — такая задача стояла перед Володей. И он с ней не справился. Впрочем, с ней никто не справился. Все запутались. И этот случай надолго выбил Володю из колеи.

Опасно, когда такие ребусы попадаются в начале пути. Начинаешь сомневаться в медицине вообще. И зря. В общем-то она кое-что может, и даже очень много. Но человек смертен. И больные иногда умирают после операции.

Гибель больного после первой крупной операции молодого врача может изничтожить в нем хирурга на корню. На первой крупной операции риск должен быть минимальным (если это возможно).

Операция начинается.

Володя накрывает простынями больную. Мажет йодом живот. Я моюсь. Смотрю издали. Он смеется. Что-то говорит. Вовсе не бледный.

Волнуется или нет?

Стараюсь помогать молча и не лезть со своими советами. Моя задача не в том, чтобы делать вместо него, а в том, чтобы не дать ему совершить ошибку.

Он весь ушел в работу. Он сейчас не волнуется. Волнуюсь я. Ему не до этого.

А стоит хорошо! Думает и о помощнике, стоящем рядом. Хирург, оттирающий ассистента, — хам. Помощнику иногда приходится стоять по нескольку часов в нечеловечески неудобной позе.

Почему он разрезает кожу несколькими движениями? Надо сразу и на всю глубину кожи и жира. Этому же он мог научиться на других, на мелких операциях. Дышит тяжело. Володя дышит тяжело. Весь мокрый. Еще ничего не делает. Ну и резал бы сразу на глубину всего слоя. Сколько можно останавливать кровотечение? Эти сосудики мелкие. Их не надо перевязывать. Здесь кровь сама остановится. Четкие у него движения. А остатки перестраховки я из него вытрясу. Лично мне перестраховка хирурга беспредельно противна. Эмоционально противна. Свою трусость, отсутствие творческой смелости они называют тщательностью. Как правило — это врачи-шаманы, догматики. Ничего нового они не воспринимают. Этот тип людей одинаков и в жизни и в медицине. В медицине — это всегда назначать пенициллин, всегда на третий день тащить тампон, всегда при «том-то» делать «то-то», всегда при «этом» делать «так-то». Все по правилам. Ситуация для них — ничто.

Однако что он делает? Сколько лишнего! Даже мышцы перевязывает. Бог мой, навесить столько железа! Все зажимы висят. Это же неудобно. Здесь, пожалуй, можно и подсказать. Много лишнего делает. Писатель сначала пишет, а затем выкидывает все лишнее. В операции тоже надо удалить все лишние действия. Все эти ненужные вытирания, килограммы лишних зажимов.

Все ненужное уйдет со временем. После операции я ему все выскажу. Хоть и не раз ему говорил и раньше, но, чтобы это принять, надо на собственной шкуре испытать.

Ишь ты! На меня зашипел. Молодец. Если по-настоящему ушел в работу, пиетета быть не должно. Ведь и мне надо следить за крючками. Впрочем, за этот окрик следует выдать. Ненавижу крик вообще. А особенно на операциях, и совсем уж ни к чему у мальчишки, у начинающего хирурга.

Вот же пузырь. Клади зажим и подтягивай. Нет, ему надо вытирать. Ну пусть вытирает. Все ему учтется после операции. Жаль, что нельзя записывать. Ну, ну, ну. Правильно. Теперь будет легко. Интересно, где он тут будет делать надрез? Сейчас посмотрим, смелый он или нет? Молодец! Правильно, по ходу дела стал меньше осторожничать.

А здесь надо и поосторожничать. Не разгоняйся! Артерия! Большая!

В животе у меня похолодело: «Нет, нет, Володя! Ты видишь, что здесь? Так возьми зажми понежнее, дa пoнaдeжнеe. Tут надо все видеть. Не надо сейчас вслепую».

У меня уже чешутся руки. «Уймись, — говорю я себе. — Дай ему сделать все самому до конца».

Морда у него круглая. Глаза добрые. Руки средней величины, но цепкие. Все-таки еще слишком округлые. Ничего. Вырастет. Изменятся и руки.

— Ты клади сюда зажим, а я второй положу. Можно зажимать? Ну а теперь режь.

— Проверьте, пожалуйста, сами сейчас.

— Да, я вижу. Все прекрасно.

Ну давай. Так. Здесь правильно. Артерия осталась в стороне. Чего ты боишься? Давай дальше, парень!

Сейчас он кончит. Традиционное «спасибо» ассистентам, сестрам, анестезиологам. Хирург, когда кончает операцию, всегда благодарит помощников. Володя заслужил право говорить спасибо.

Теперь осталась ерунда. Успокоился. Тампоны уложил правильно. Зашивает. Зачем так часто? Опять перестраховка. Сейчас-то уж никакой опасности нет. Кончаем ко всеобщему благополучию. «Благополучие» — какое жалкое, гладкое слово! От него веет спокойствием. Нет, успокоением, добродетелью, большим животом и сытыми руками. Что-то медленное, солидное и ползучее. В хирургии не должно быть такого слова — «благополучие».

— Мне, пожалуй, можно идти. Зашьете сами. С тебя «три звездочки» после ее выписки. Спасибо вам. Ну, я пошел.

Эх, спасибо-то я зря сказал. Его это право сегодня. А мне сегодня — получать благодарность. Ну да ничего не поделаешь. Уже сказал. Впрочем, он и не заметил. Хирург и не должен замечать, что делается за пределами операции. Он должен быть весь там. А остальное — без надобности.

А я чаще всего все замечаю. Не знаю, что лучше: замечать или не замечать?

1964 г.

Помню я!

У нас на втором этаже было больничное отделение. На первом этаже поликлиника.

Мы снисходили во время работы на один этаж. И ходили по поликлинике гордо и задиристо. Неважно, что по окончании рабочего дня в больнице мы спускались туда уже просто для работы.

У меня работа была разъездная. Я выполнял все хирургические вызовы поликлиники. Хирург-надомник. Ходил по всему району. Я знал все дома. Все подъезды. И почти все квартиры. Иногда ездил на машине. Тут уж я был кум королю. Все-таки шикарно это — работать на машине. Машин тогда было не в пример меньше, чем сегодня.

А иногда я засиживался в отделении. Тогда вызовы я кончал около десяти часов. Иногда задерживаешься по работе. А иногда просто треплешься в отделении. Работать все время в напряжении невозможно. Надо и позвонить немного. Сидишь в ординаторской, а вокруг звон идет. Первая половина дня, если нет операции, проходит в звоне. Потом догоняешь время. Поди-ка догони его! А если придут терапевты к нам, тут уж такой простор для разглагольствования!

Терапевты были в основном девочки, в этом или прошлом году окончившие институт. Мы смеялись над их чистыми и немятыми халатами. Обговаривали их прически. Тогда они были высокие. А в хирургическом отделении причесок нет — колпачки да косыночки. Девочки-терапевты звали нас провести какое-либо исследование, которое не столько сложно или хирургично, сколько грязно. В медицине уж так принято — все грязное отнесено к хирургии. Это, конечно, был повод для многоголосого звона. Наговоришься, попачкаешься во имя терапии, а потом за свою работу. Это когда нет операции. А когда операция, тогда все не так.