Под конец тирады Бекетов вдруг сделал резкий выпад и зацепил саблю барина — та упала в песок в углу двора. Оба проводили ее взглядами.

Петя вскочил и кинулся поднять. Ему обидно было за Алексея Николаевича, да и видел он, что Бекетов для него так барина выставлял. У них после разговора на прогулке все решилось, но тот не упускал возможности напомнить, что с ним-то было бы получше.

— А ну-ка… — вдруг остановил он Петю. — Скучно мне с Алешкой. Сам не желаешь попробовать?

Петя так и замер с саблей в руке. Крепостного учить? Сроду он такого не видывал.

— А что хочу, то и делаю, мое именье ведь, — рассмеялся Бекетов. — Иди сюда.

Алексей Николаевич хмыкнул и присел на крыльцо, накинув шинель. Видно было, что он досадовал немного.

Петя несмело подошел, стесняясь своей неловкости. Он помнил, как бьются, да и не мужик он дикий, чтобы саблей как дубьем орудовать. Но видеть — одно, а в руках держать — другое совсем. Непривычно было и тяжело немного.

Бекетову понравилось возиться с ним. Петя взмок весь, рука у него занемела. А потом офицер сказал, что ему приятно объяснять: лучше получалось, чем у Алексея Николаевича, когда они в корпусе в паре бились. Тот обиделся, кажется, и больше не ходил глядеть, как Бекетов его учил.

Но то, что хорошо, оканчивается быстро. Петя знал, что скучать будет по богатому именью, по отдыху, по вкусной еде. Но предложи ему кто остаться — отказался бы. Все-таки неловко здесь было, среди роскоши и слуг с наглым прищуром, хотелось привычной простоты, как у Алексея Николаевича.

— Вот бы всегда так, — улыбнулся барин однажды ночью.

— Зачем же нам всегда в чужом именье? После войны свое отстроим.

Петя часто ему про это говорил, убедить хотел. Алексей Николаевич вроде и отдохнул, и не убивался больше, и к фляге не прикладывался — а что-то погасло в нем, не было прежнего огонька. Смеялся редко, улыбался одними губами, а иногда замирал и, видно было, тягостно и горько размышлял. А когда спал он днем, Петя заметил седые волосы у него на виске — это в двадцать восемь лет. Он обнимал, постоянно говорил, что они вернутся и отстроят именье заново, что будет все как прежде. И на себя злился: нашел же он время обижаться, когда барину так плохо было. Ладно хоть, одумался.

…Не свезло Пете в этот раз в столице побывать, по-другому решилось. Сослуживцы-гусары заехали в именье. Они весь вечер разговаривали, и он слушал. Оказалось, армия дала большое сражение под Малоярославцем, не пустила отступающих французов на Калужскую дорогу, и пришлось идти по ими же разоренной Смоленской.

А потом Бекетов спрашивал Алексея Николаевича:

— Скажи, ну охота вам в столицу? Знаешь ведь, как это скучно — закупка. Чего стоит следить, чтобы не воровали. А то представь, так и говорят, подлецы: «столько-то, ваше благородие, приобрели мы экономии». Вот и стоять, смотреть, считать целый день приходится.

— Я и не хочу, я только ради отдыха ехал, — ответил барин. — Может быть, мне сейчас в полк вернуться?

— Бросаешь, значит, друга… Да езжай на здоровье! А то видеть вас с Петькой не могу уже, завидно так.

На том и порешили. Бекетов поехал в столицу, а барин с Петей и Федором — обратно в армию. Жуть как не хотелось! Опять — к долгим переходам, ночевкам незнамо где, да еще и в холод. Но война есть война, и никуда французы не делись, как Бекетов и говорил.

***

Обстановка в армии стала совсем другая. Лица вокруг были радостные, отовсюду звучали песни. Французов поминали недобрыми словами, но теперь — с шутками, часто похабными. Отступавшего неприятеля не боялись.

Пете после именья непривычно было в лагерной суете, среди солдат. И как же жаль было, что нельзя теперь барина обнять! Постоянно видел их кто-то, не было никакой возможности одним остаться.

Алексей Николаевич стал вечерами с ним к офицерах ходить, но участия в разговорах все одно не принимал: в углу сидел где-нибудь рядом с Петей. Тому скучновато было, да он терпел. Не уходить же от барина, когда помирились едва.

Он днем как-то заглянул в палатку и поманил Петю за собой. Сказал, что гулять приглашает, и только улыбнулся загадочно.

Оказалось, он свой эскадрон к ближайшей речке вел. Как прибыли — бросил им:

– Час отдыху.

А сам вместе с Петей ушел на полверсты вверх по течению. Здесь французы близко были, выстрелы слышались с другого берега. Но Петя не боялся, он рад был, что можно идти совсем близко к барину, касаясь его рукава. В лагере-то таиться приходилось: солдатам знать незачем было про него, слугой считали просто.

Алексей Николаевич бросил шинель на прибрежный песок, сел и поманил к себе Петю. А тот улыбнулся, отошел… и начал раздеваться.

— Ты куда? — изумленно спросил барин.

— Купаться.

Он до последнего, кажется, думал, что Петя дурачился. А когда тот бросился в ледяную осеннюю воду — поздно уже было вскакивать и останавливать. Конец октября был — самое время купаться! Петя хохотал, плескаясь, но брызги долетали только до сапог барина.

— Замерзнешь, — беспомощно говорил он.

Петя ухмыльнулся. Он из упрямства еще побыл в воде, хоть и занемел от холода. А выйдя, потянулся и стал стряхивать капли с тела. Алексей Николаевич тут же подскочил к нему и укутал шинелью, ругаясь под нос.

— А согреете? — Петя приник к нему и обнял.

…Разве успеешь что, если времени с полчаса осталось, да еще и обратно надо дойти? Тут не до поцелуев, устроиться бы где-нибудь. Петя в земле весь извозился, потом еще раз купаться пришлось, чтобы с колен и локтей ее оттереть. Но получилось-таки, и гусары всю обратную дорогу на них недоуменно косились — почему такие веселые едут.

С тех пор так и шло у них — тайком, торопливо, в углах где-нибудь. Но понятно ведь, что на войне по-другому и не выйдет, и потому смеялись только, когда особенно неудобно было.

Бекетов в начале ноября приехал, и тут же его возвращение шумно отпраздновали. Петя шарахался с тех пор, если ему вина налить предлагали — раз навсегда зарекся, по полкружки разве что.

— Господа! — пинком распахнув дверь, ворвавшийся в избу офицер, приехавший вместе с ним, пальнул в потолок из пистолета. — Нам сегодня несказанно повезло! Пять ящиков вина! Гуляем-с!

Вошедший вслед за ним Бекетов только ухмылялся. Видно было, что вино это они оба уже успели открыть и попробовать в дороге. Так и началась гусарская гулянка — быстро, без повода, едва нашлось, что выпить.

Гусары оживились, повскакивали со стульев. Самые молодые тоже выхватили пистолеты, кто-то молодецки свистнул и взмахнул саблей. Петя вжал голову в плечи и испуганно глянул на Алексея Николаевича, а тот потрепал его по волосам и ободряюще улыбнулся.

Слуги притащили вино, и тут же захлопали пробки. Пете сунули полную кружку, он и отказаться не успел.

Шла по кругу гитара, песни пелись все громче и нестройней. Но скоро стало легко и весело, и Петя смеялся вместе со всеми. В кружку ему наливали постоянно, он и не заметил, как голова закружилась. Раз за разом просили его приключение с генералом рассказать, но язык уже заплетаться стал и мысли путались.

Он целый вечер с колен барина не слезал. Когда от выпитого осмелел совсем — целовались на глазах у всех, Алексей Николаевич с него едва рубаху не стащил. За них вроде бы даже тост поднимали, и не один. Но сначала за Бекетова, конечно, за его щедрость — угощал-то он.

А дальше Петя плохо помнил. Стали по бутылкам пустым стрелять, он тоже хотел, но едва пистолет не выронил и решил не позориться. Потом учили его вальс танцевать за даму, а он уже на ногах не стоял, только смеялся и падал на руки Алексею Николаевичу. Рассказывать еще что-то пытался, но совсем без толку: и двух слов не выходило.

В конце он повис на шее барина и предельно громко и ясно сказал, чего хочет. Им хлопали даже, когда Алексей Николаевич на себе его утащил. А вот что потом было — хоть убей, не помнил. Может, и заснул сразу, а может, и получилось что…

А утро гадко началось, хуже и не бывает — с генерал-марша на рассвете. Вот вздумалось же именно в этот день поднимать на учения! Так-то в войну неприятель будит, а тут вместе отдыха и дневки решили провести смотр вновь прибывшим солдатам.