Он понял уже, что Бекетов заговорить его хотел, чтоб обнять можно было. Красиво говорил, длинно, увлеченно. И руки распускал при этом, стоило уши развесить. Хоть не при Алексее Николаевиче: нарочно ведь его к солдатам спровадил с какой-то мелкой проверкой.

Бекетов хмыкнул и потрепал его по волосам, разочарованно вздохнув.

Они выехали на другое утро всего-то с десятком казаков. Больше не дали, хоть Бекетов и ругался страшно на весь штаб. Им предписывалось мужиков собирать, а казаки только для охранения нужны были.

— Вы б мундиры прикрыли, что ли, — Петя скосил глаза на офицеров. — А то за французов примут.

— Это почему же? — удивился Бекетов.

— Да вишь, батюшка, шибко на одёжу ихнюю схожо будет, — исковеркал Петя и без того корявую мужицкую речь. — Это они потом так оправдываться станут, а сначала перестреляют без разбору. А то будто бы они поймут, где гусар, а где француз.

Про мужицкую дикость он хорошо понимал. Да и вообще, дворовые к крестьянам всегда свысока относились. А те дворовых считали бездельниками, которые только и умеют, что господам угождать по мелочи и нос задирать.

— Это ты дельно заметил, — кивнул Алексей Николаевич. — А ты, Миш, научил бы по-русски своих мальцов, а? Или скажи хоть им, чтоб помалкивали…

Бекетов с собой их взял. Того, который с лошади упал, звали Жаном. Другого, что постарше — Анатолем. Оба воспитывались европейскими гувернерами и были из тех богатых столичных семей, у которых во время войны появилась мода на русский язык в салонах и где за каждую оговорку платили шутливый штраф — таков у них был патриотизм. Пете противно делалось, как представлял. Этих господ сюда бы, в армию — пусть хоть краем глаза посмотрят…

Мальчишки бойко болтали меж собой по-французски. Русские слова они, если была надобность, подбирали с трудом, долго думали и хмурились. Их-то уж точно за неприятеля могли принять.

— Да с ними и поговорить-то не о чем, — вздохнул Бекетов, оглянувшись.

Петя отвернулся. Он понимал, зачем офицер их себе привез, почему они темненькие оба — чтоб на него, Петю, походили. Да вот и близко не оказалось, робкие они были и совсем простые, обычные. А что тут сделаешь? Сам отступился, да и не отбирать же его у друга.

Совету последовали: вместо шинелей накинули кафтаны, а Бекетов и вовсе перестал бриться и бородку отпустил. На мужика он, конечно, все одно не походил — слишком горделивый и осанистый, за версту видно, что помещик. Но зато крестьяне именно к нему шли на поклон с просьбой: «Возьми к себе воевать, батюшка». На Алексея Николаевича рядом с ним как-то и не смотрели, косились только — замечали, что тоже офицер.

Они ездили по деревням, выспрашивали, где есть уже мужицкие отряды. Каких только небылиц им ни рассказывали! Про то, что дьячок какой-то пленных сотнями брал, про старостиху Василису, которая будто бы сама с французами билась то ли саблей, то ли косой… Может, и придумали половину — но ведь сражались крестьяне, давали отпор! А как слышали, что из русской армии звали воевать — от мала до велика шли, еще отказывать приходилось совсем мальчишкам или старикам.

Но вот сражаться никто не умел. Прежде, чем партизанить, надо было научить. Они отошли от Смоленской дороги и разбили лагерь в лесу, где полутора сотням мужиков разъясняли кавалерийские приемы и боевые команды. Как новые приходили, прослышав про них — надо было сначала начинать и долго каждому втолковывать. Петя тут помогал и офицерам, и казакам: у него проще получалось говорить, да и показать мог на лошади, что нужно.

К ним вечером в палатку Бекетов заходил, начинал досадно рассказывать:

— Никакого терпения нет! Говорю ему: «Ну ты как ружье заряжаешь, вот и пистолет так почти». А он мне: «Ох, батюшка, не ругайтесь, это по-инакому, непонятно…» Слово-то какое — «по-инакому»! Мужичье сиволапое… Мне любопытно вот: а Давыдов сам каждого учит?

Давыдов был герой: его вспоминали, как говорили про партизан, его стихи читали наизусть, а барышни вздыхали по нему, едва видели гусар.

— Если сам, то великий же он человек… А я решительно не могу так больше. Эх, казаков бы сотни две — и гнал бы в шею этих французов!

— Ага, до Парижа, — сонно бурчал Петя, ворочаясь под боком барина.

Бекетов уходил, усмехаясь его ответам. А на другой день снова втолковывал мужикам, как надо сражаться.

Со стрельбой труднее было: оружия и пороху недоставало. Сделали уже пару вылазок и палили по мундирам убитых французских солдат. Петю не взяли тогда, хоть он и хотел.

Он так в лагере и сидел. Обидно было: будто он навроде мальчишек Бекетова, которые не умеют толком ничего!

Он к Бекетову и пошел на вылазку проситься, а то Алексей Николаевич не отпускал. Да и был тут Бекетов главнее.

— Михаил Андреич, места знакомые, а я лыжи достал, разведать могу…

Весь вечер ходил за ним не умолкая. Тот, наконец, рукой махнул: отправлю, мол, как надобность будет.

А пока не отправил, он в лагере занят был. Объяснял, как с пистолетами и с саблей обращаться, командам учил, помогал Алексею Николаевичу. К вечеру оба так уматывались, что сил ни на что не оставалось. Хотя Пете обидно немного было: барин ночью только грелся об него, а у Бекетова мальчики частенько неловко сидели в седлах поутру. Да ведь сам же отказался к нему пойти, тут только вздыхать и можно, что хорошо с ним было бы.

Тут уж имелось, что сравнить. Бекетов ходил по морозу в распахнутом кафтане и усмехался Пете: передумает, может? А Алексея Николаевича застудиться угораздило, не слег едва. Петя как-то в палатку зашел, где они спорили, склоняясь над картой. Увидел, что барин нездоровым выглядел и знобило его — молча взял под руку и увел в палатку. А потом лечил: в деревню ближайшую пошел и спросил, нет ли знахарки у них. Ему показали на крайнюю избу, и открыла старуха, похожая немного на Лукерью. Удивилась сначала: «Тебе что, цыганенку, надобно?» Петя привык, что его за цыгана принимали. Объяснил, что он партизанит и что травы ему нужны — сказал, какие. Та поняла, что он толк знает, и принесла ему. И дивилась, провожая, с каких это пор цыгане в партизанах ходят.

Петя травы заварил и плеснул самогона — такая крепкая да забористая настойка вышла, что, попробовав, всю обратную дорогу пот со лба утирал. Алексея Николаевича ей отпаивал, хотя и заставить пришлось.

— Это что? — морщась, спросил он.

— Да уж, ваше благородие, не шампанское. Вы пейте, пейте.

Тот после одной кружки тут же заснул, и через пару дней прошло все.

— Да ты колдун у нас, — усмехнулся тогда Бекетов. — Надо ж было такой дряни намешать…

— А может, и колдун, — Петя повел прищуренными глазами. — Вот заколдую, так пожалеете, что смеялись.

— Да уже заколдовал, — досадливо махнул рукой офицер.

А на первой своей вылазке Петя с благодарностью помянул Кондрата: сразу вспомнил, как бегать на лыжах по лесу, где без них по колено провалишься в снег. Он ночью подбирался к французским кострам и слушал разговоры. Это мародеры были, дезертиры, которые решали, в какую деревню пойти грабить. В армии-то у них непонятно уже было, накормят или нет после перехода — вот и сбегали сами добывать.

Достаточно расслышав, он мчался назад. Если и видели его, то никакой француз за ним бы в чащу не полез. А в лагере его Алексей Николаевич встречал — не спал, дожидаясь, тут же обнимал и целовал за палатками. Ему не нравилась эта затея, будь его воля — не отпускал бы.

Но слишком много нужного Петя приносил, чтобы в лагере его держать. Они шли к Бекетову, и он показывал на карте, что узнал. А потом Алексей Николаевич тащил его к полевой кухне, где мог посреди ночи поднять повара и заставить греть похлебку. Только после двойной порции горячего наваристого бульона он Петю спать вел. И сам ложился рядом, крепко обняв его.

А как же барин разволновался однажды за него! Страшный тот день был: впервые Пете пришлось человека убить. Снилось ему долго это, в холодном поту просыпался и жался к Алексею Николаевичу.