Того не было с ним тогда. Петя с десятком мужиков пошел в деревню продовольствия для отряда взять. Они возвращалась, когда на дороге напоролись на французский разъезд — по-глупому, по неосторожности вышло, не схоронились вовремя.

А бой Петя плохо помнил. Закружилось так, что и не разобрать ничего — кричали, ругались, выстрелы громыхали… А как схватил его за шкирку здоровенный улан — тут и оставалось только, что ножом ткнуть наугад. Тот упал, а на руки Пете кровь брызнула.

Пока мужики добычу с них собирали, он в лес отошел. А там — мутило, аж выворачивало, в глазах темно было. А потом ничего, как окликнули — встал, снегом лицо обтерев, и вернулся к ним. Не догонять же потом.

Его шатало, пока шел, ноги не держали. Алексей Николаевич как увидел его — сам побледнел, сразу все поняв. На руках почти уволок его в палатку, а там судорожно обнимал и неумело пытался утешать: «Это ничего, это в первый раз только так…» Баюкал, как ребенка, гладил, а потом насильно водки в него влил, и Петя забылся.

А дальше и правда легче стало. Страшно, жутко — но все-таки проще, чем впервые. Только убитых обыскивать он никак не мог, притронуться почему-то отвратительно казалось. Не смотрел даже, как мужики деловито распарывали мундиры и шарили под ними, выискивая кошели. Хотя и понимал: придет со временем, не так еще очерствеет. Безжалостно сломала и выкрутила война все то, что было в нем еще мальчишеского — повзрослел раньше положенного, стал жестче и сдержанней.

Скоро у них был уже выученный отряд. С ним и орудовали — освобождали захваченные деревни, перехватывали курьеров, отправляя найденные бумаги в штаб, расправлялись с вражескими фуражирами и отрядами мародеров. Петя, не слушая барина, уходил с казаками в вылазки — его звали «черкесом» за храбрость, то шутливо, то с уважением.

Да и за сметливость он всем нравился. Как-то появился смурной и хмурый мужик в отряде. Он сторонился всех, недалеким казался, особливо когда Бекетов пытался разъяснить ему, что нужно перед французским обозом на дороге дерево свалить — подло и по-разбойничьи, но действенно. Тот только хмыкал и плечами поводил непонятливо. А вдруг Петя подошел к нему, отвел в сторону и шепнул что-то на ухо — и на другой же день тот подрубил это дерево, да еще и сам всех выучил, как нападать.

— У него на роже Сибирь написана, — пояснил Петя изумленному Бекетову. — Я сказал, будто открою вам, что он беглый, и вы его вернете туда.

Он лукавил, конечно. Клеймо просто приметил, а по виду-то и не узнаешь. Того мужика Бекетов выделял с тех пор, самое опасное ему поручал — а тот исполнял, лишь бы про клеймо не дознавались.

Им и другие отряды помогали, из тех крестьян, которые хотели воевать сами. Объединялись, если надо было на большую вылазку пойти, и Бекетов подолгу обсуждал план дела с их главарями-мужиками. До войны такое немыслимо было, чтобы дворянин с крепостным на равных говорили. А здесь забывалось, что у самого Бекетова этих крепостных с тысячу душ. Война все перемешала и поменяла.

А к середине ноября их отозвали обратно в армию. Крестьян поблагодарили за службу царю и Отечеству и отпустили по домам, от которых отошли уже порядочно: быстро отступали французы.

Бекетова наградили и повысили в чине, а Алексея Николаевича обошли как-то. Оно и понятно: его заслуги тут мало было. А Петя гордый собой ходил: если б не он, то и половины дел у них удачно не прошло бы. Про его отчаянные выходки всем рассказывали.

— Вот, Петька, был бы ты Зурову братишкой, дворянином, — смеялись гусары. — Ты б у нас офицером стал уже!

— Не надо, — мрачно усмехался Бекетов, глядя на них, сидевших вместе в углу. — И так перед всем полком разврат такой, что не слава богу, а тут братишкой еще бы…

Офицеры усмехались только: кто бы говорил тут про разврат. Впрочем, Бекетову и не мешало, что про него думали так. Ему, общему любимцу, все прощалось.

Однажды при переходе полковник бранился, что солдаты спят в седлах и не держат строя. А вскоре и его увидели дремавшим на ходу. Офицеры и этим зрелищем уже утешились, но Бекетову мало показалось. Подмигнув своим мальчишкам, он пришпорил коня и проскакал мимо полковника — лошадь его подскочила, и все видели испуг и торопливость, с которыми он хватался за выпавшие из рук поводья.

Про полковника говорили, что тот при первой возможности подаст в отставку. А на его месте известно кого ожидали — Бекетова, лучшего и храбрейшего офицера. Непозволительно молод, горяч еще, но на войне быстро нужного опыта набираются. Ясно было, что лет через пять поставят над полком именно его.

Петя испугался немного, когда узнал, что табор придет. Пусть звали его цыганенком — но как с настоящими цыганами быть? Боязно, неловко.

Цыган зовут для разнузданного, безудержного веселья. На три дня встали в большой деревне, а они как раз шли мимо — вот и завлекли их в полк.

С ними долгая ночь вышла — много после нее осталось размышлений, неясных мыслей и тревог.

Все весело началось: пришли они, и тут же тесно стало в избе, шумно от шороха цветастых юбок, танцев и песен. Гусары смеялись с ними, подпевали. А Петя в углу сидел, стеснялся. И смотрел и слушал затаенно и радостно.

— А ну-ка... — один из офицеров схватил вдруг его за рукав. — Пойдем!

Петю усадили на лавку у нестарой еще цыганки с хитрым прищуром. Ей все офицеры уже ручку позолотили, каждому судьбу говорила.

— А ему погадай!

Цыганка улыбнулась, взглянув на Петю.

— Мы своим не ворожим.

Петя нахмурился. Вот снова приняли за цыгана, а он ведь не как они. Непонятно: и не обычный дворовый, и не цыган. Ни так, ни сяк, самому не разобраться, чей он.

— Да по тебе и без гадания видно судьбу твою, — загадочно улыбнулась цыганка.

— А что видно-то? — переспросил он.

— Значит, не понял еще, — она рассмеялась, — Идем танцевать, а то ты как неродной нам.

…Будто бы в сказку Петя попал: никогда так весело не было! Среди цыган — молодых, задорных, смешливых, — хорошо и легко сделалось. И пелось, и гитара в руки просилась, и танец выходил, будто с детства умел это. Его закружили, и лица были вокруг незнакомые, но словно и правда родные. Вот он — праздник настоящий, жизнь яркая, свободная!

Умаявшись уже, Петя мазнул взглядом по избе. И приметил, что офицеры хмурые были, которым карты на судьбу раскладывали. И косились на Бекетова все.

А тот ухмылялся, глядя на карту перед собой — пикового туза острием вниз. Глупость, конечно, верить… Но любой знает, что это в цыганском гадании либо к болезни, либо к смерти. Хуже нет такой карты на войне.

— Второй раз выпадает… — проносился шепот над столом.

Бекетов рассмеялся только — громко, уверенно.

— Да ну вас к черту, господа, с вашими картами и гаданиями. А ну-ка вина откройте!

Он много пил, храбрился, смеялся больше всех, снова слал к чертям предсказание. Но испорчен был уже вечер, тень промелькнула и затаилась. А цыганка-гадательница смотрела на Бекетова долгим изучающим взглядом и тихо качала головой.

Петю тревога теперь не покидала, не до праздника стало. А тут еще ему непонятно чего наговорили, когда прощались.

— Что же, не пойдешь с нами? — спросила цыганка.

Не шутила, кажется. Петя удивился:

— Куда?

— Значит, точно не понял еще, — она снова засмеялась, и у нее на руках зазвенели браслеты.

А когда шли к себе, Бекетов еще совсем запутал его. Тот был немного пьян и говорил без умолку, нервно оправляя мундир.

— Я уж думал, ты сбежишь с ними…

— Да вы сговорились все, что ли? Куда сбегу? — разозлился Петя.

— Я тебе вот что скажу. Я тебя, Петька, никогда таким счастливым не видел — ни с Алешкой, ни с кем, вот ни разу. С ними только. Оно, может, тебе и незаметно, но тебя от них не отличить было. Так что смотри, Алеш, как бы он не ушел от тебя, а то вот в первом же таборе прижился…

— Да я же не совсем цыган…

Бекетов призадумался, а потом продолжил:

— Я, может, сейчас неправильно скажу, но я об этом не очень понятие имею. Разве для цыган много разницы, совсем ты по крови их или нет? У них самих ведь столько намешано, что не разберешь… Главное, кажется, чтобы сам себя цыганом признавал и жил по-цыгански. Тогда уж не спросят, наполовину ты цыган, на четверть или вовсе седьмая вода на киселе.