Он прищурился вдруг и усмехнулся: мрачно, недобро. И вперед шагнул.

— Да тихо ты… — спокойно начал он. — Я ж не собирался на тебя с ножом, припугнуть только хотел, а ты вишь вон как, не растерялся…

Говорил он удивленно и даже с уважением. И ближе подходил, протянув вперед руку. Пистолета его коснулся и дуло от груди вбок отвел спокойно, словно не боясь совсем. А Петю трясло всего, хотя рука не дрожала. Знал – не выстрелит.

— Ты что творишь? — угрожающе спросил Данко. — Неужто взаправду уедешь?

— Конечно, — улыбнулся Петя.

Ему радостно было видеть Данко в ярости. А вот нечего было изводить до последнего, а потом признаваться свысока этак. Все обиды свои на него вспомнил — немало же накопилось. А самая большая — за то, что едва поманил, и уже для прошлой ночи хватило.

— Ну знаешь ли… — у Данко в голосе клокотала еле сдерживаемая злоба. — Что вчера с тобой  — с кем попало так, думаешь? Кому угодно позволяю, по-твоему?

У Пети ком в горле встал. Вот уж сам не ожидал, что так отомстит. Это ведь для него с барином привычно было — а цыган-то и впрямь не каждому позволит.

— И с кем!.. — продолжил Данко. — Узнал бы кто — не поверил бы: с беглым дворовым!

— Это мне цыган говорит, — ухмыльнулся Петя. — Себя бы вспомнил. Хлопец Данила…

— Заговариваешься… — прошипел Данко.

И руку его сжал, в которой пистолет был. На себя дернул, выкрутил — Петя от боли не вскрикнул едва.

Пистолет на землю упал, и Данко сапогом его в сторону отшвырнул. И как отвлекся на это, глаза опустил — Петя извернулся, толкнул его и коленом врезал по руке с ножом. Не зря его цыган учил — вот и пригодилось.

Он нож вырвал и направил его на Данко. Они оба замерли, дух переводя.

А у цыгана глаза вдруг потеплели. Петя взгляд его на себе поймал — удивленный и восхищенный. Еще бы: раскраснелся он, глаза горящие совсем черными казались.

Да и сам он Данко любовался. Кудри встрепанные ему на плечи падали, рубашка распахнулась. Петю аж в жар бросило, как вспомнил, что ночью его кожи губами касался.

Данко порывисто вздохнул и нахмурился. Злость в нем прошла уже, спокойно держался.

— Поговорим, — тихо сказал он, почти попросил. — Почему? Объясни.

— Есть, к кому вернуться, — честно ответил Петя.

А в груди при этом неприятно кольнуло: знать бы еще, жив ли вообще барин…

Данко прищурился и губу закусил — кажется, еле сдержался.

— Так вот оно что… — усмехнулся он. — Я-то дивился: думал, робкий ночью будешь, а нет… Потому, что умелый, оказывается. Кто же, интересно…

Петю злая радость затопила. Ревновали его, видно было, как же Данко злился. Это больше любых признаний греет!

— Неужто не скажешь? — спросил цыган. — Какой хоть? Красив, может, или удалой… Или богатый шибко? Хотя это тебе последнее надо…

Петя усмехнулся. Ишь как зависть цыгана ела, чуть зубами не скрипел. Больно по гордости ударили — неужто лучше него, первого кругом всего моря, нашелся кто?

— Нет, — Петя пожал плечами. — Обыкновенный. Барин мой…

— Любишь его? — спросил цыган неверяще.

Петя глаза отвел. Как тут честно ответишь! По-хорошему, так вообще сказать надо: тебя люблю и назло тебе уезжаю, а барин — так, чтоб было, зачем. Да и не к нему вовсе, а выкупиться — тоже для тебя, чтобы равным стать тебе. Но в этом он и себе признаться боялся, что уж о Данко говорить.

— Он меня любит, — сказал Петя.

— Да ну, — хмыкнул цыган. — Неужто так любит, что ждет до сих пор? Да дряни вроде тебя с огнем не сыщешь — уж не знаю, как любить надо, чтоб терпеть.

— Любит, — уверенно ответил Петя. — Да и сам ты терпишь пока…

— Терплю, говоришь… — Данко вдруг шагнул вперед и наклонился к нему. — И правда ведь. Сам себе удивляюсь. И, знаешь ли… Я бы тоже не спустил, если б обижали спервоначалу, а потом о любви говорили бы.

Петя закусил губу и отвернулся. Словно отталкивал он сейчас свое счастье — упорно, уверенно и обдуманно.

— Ну и езжай к своему барину, — Данко вырвал у него свой нож и шагнул прочь. — И не надейся, что дождусь. Но если захочешь — найдешь.

Он тут же к коню пошел, вскочил сразу. Попрощался с табором коротко, а к Пете и головы не повернул. И в галоп пустился, понесся в степь — земля запылила из-под копыт.

Петя долго смотрел ему вслед, пока совсем из виду не потерял. Больно и тоскливо ему было.

Его самого в таборе ничего больше не держало. Решил сегодня же выезжать, а собраться — сума полупустая к седлу приторочена, а больше и нет ничего.

Он попрощался со всеми, Мариуша обнял и кудри ему взъерошил. Ляля, сестренка его, вздохнула украдкой. Баро он поблагодарил, поклонился пошел. А потом сел к Кхаце у потухшего костра.

— Дурной нрав у тебя, Петер, — задумчиво сказала старуха. — Сам от счастья своего отказываешься, а потом гоняться придется за ним. Хоть и сама не знаю — веришь ли? Запуталась я: выходит, и правда у тебя дела остались недоконченные, надо вернуться. Так мог бы и объяснить… А вы, мальчишки, горячие да глупые…

Петя слушал ее молча, бездумно вороша угли носком сапога.

— Еще что на прощанье скажу, — Кхаца внимательно взглянула на него. — Ты что бы ни решил, а знай: романипэ в тебе есть.

Петя недоуменно нахмурился незнакомому слову и вопросительно поднял брови.

— Этого не объяснить, — старуха покачала головой. — Просто помни, что ты — наш, цыган.

Глубоко ее слова запали. Петя и так вроде бы знал, что в таборе прижился, но чтобы прямо сказали… Совсем горько стало теперь: возвращается ведь, чтобы дворовым снова стать, а никаким не цыганом, не нужно это никому там. Да хоть и выкупится — барин-то его будет крепостным помнить.

Выехал Петя тем же вечером, не став ждать даже, когда спадет жара.

Весь первый день как в тумане прошел, без единой связной мысли. Бездумно Петя ехал, а потом на ночлег устраивался, но заснуть так и не смог. А ближе к утру такая тоска накатила, что впору было выть по-звериному. Но сдержался: хоть и не увидел бы никто, а перед собой стыдно бы стало. Он только губу закусил, поднимаясь рывком еще до рассвета и начиная собираться в дорогу.

Но понял скоро, что совсем невозможно было так — без Данко. Думал успеть распрощаться, пока не привык, а вышло, что так в степи сердце и осталось — не позабыть. И нет чтоб просто душа болела: как в лихорадке ему плохо было, то в холод, то в жар бросало, а иногда такая слабость накатывала, что и жить не хотелось. Или наоборот — сердце заходиться начинало, едва представлял, что можно еще назад сорваться и Данко догнать. Но не простит ведь, да еще и слабым посчитает, слова держать не умеющим. А он раз обещал, что к барину вернется — значит, должен.

Особенно плохо по ночам было. Стоило задремать — темные и тревожные сны накатывали, и он тут же просыпался, пытаясь отдышаться. Как в бреду он был: горячие руки и губы Данко на себе чувствовал, мнилось, потянешься следом — и рядом он окажется. Или что барина он мертвым нашел — но это редко.

Петя и днем как во сне ходил. Однажды ему чуть кошелек на рынке не срезали. Еле успел очнуться и руку воришке выкрутить. Да и укради он, нестрашно было бы: Петя ж не таскал деньги все на поясе, там пара монет только была. Но чтоб у цыгана деньги своровали — глупее не придумаешь.

Он с того дня заставил себя тоску пересилить. А то как же это — пусть хоть грабят, хоть еще чего, а тебе так плохо и горько, что все равно уже… Петя тогда стал себя работой занимать, чтоб спалось потом легче. Воронка не щадил на долгих переходах, сам так уставал, что впору было сразу ложиться. Но мало того: как на большой тракт вышел и стал в заездных корчмах останавливаться — вместо денег трудом платил. А что, ему ж нетрудно за тарелку похлебки дрова поколоть пойти. И хорошо, что все тело ныло после этого — пусть поболит, зато легче так.

На ярмарке в Кишиневе он продал пистолет и серебряные сережки, которые еще на войне подобрал. И то, и другое задорого ушло. Неужто цыган сторговаться не сумеет? Петя насмотрелся, как лошадей из табора продавали, и наловчился. Пистолет расписал самым лучшим, что бывает только, и за позолоту красивую чуть с руками не оторвали. А что осечки постоянно дает — того не сказал, конечно. И про сережки знатно выдумал. Толстая купчиха своего степенного мужа потащила к ним, а Петя тут же сказал с улыбкой: «Французские, дворянские, графини носили…»Хотя черт их знает… Купчиха сразу же в мужа вцепилась, за рукав его трясти начала, и у того никакого терпения торговаться не осталось.