Тут же снова стали про Бекетова, про его геройства, сколько раз в походе под смертью ходил и выбирался. Заслушаться можно, как его отчаянные выходки расписывали. Но Петя засиживаться не стал и с гусарами распрощался, хоть его и просили остаться. Их можно было понять: скука ж смертельная в глуши на границе, ни одного открытого дома, ни одной дамы, а тут старый друг объявился.

Пете же в столицу торопился, благо, вышел на большой тракт и не плутал больше. Дорога до Петербурга была ровная и устроенная, искать долго не приходилось, где на ночь остановиться. Одно удовольствие ехать!

В Петербурге он оказался сырым и пасмурным осенним днем. Здесь, у северного моря, холодно было, Петя за лето в степи отвык совсем от такой погоды. И вот нет чтобы мороз сухой и трескучий ударил, снег выпал — здесь дожди да слякоть были.

Город ему показался холодным и неприветливым. И тут же Петя вовсе разволновался и испугался даже: Петербург был огромный, улицы во все стороны уходили, а дома серые и похожи один на другой… Он-то думал, что будет одна гостиница, как в городке вроде Вязьмы, где он барина и найдет — а тут поди разберись!..

И ведь не спросишь ни у кого. К дворянам, которые со службы шли, Петя и подходить не стал. Но и ремесленники даже если и отвечали на вопросы, то зло и неохотно, да еще и косились недоуменно. Пете обидно стало: оно понятно, что под ветром и моросящим дождем не захочешь останавливаться и незнакомому человеку разъяснять, но неужто хоть слово сказать трудно? Видно ведь, что он правда не знает, а не просто так голову морочит.

К вечеру, как темнеть стало, Петя совсем отчаялся в огромном незнакомом городе. Вдобавок Воронок устал, его давно уже пора было в конюшне устроить. А то в последние дни, торопясь доехать, Петя совсем его не жалел.

Он бездумно уже брел по какой-то улочке вдоль канала, когда веселый смех сбоку услышал. Обернувшись, увидел троих молодых улан в темно-зеленых мундирах с красными воротниками и обшлагами. И тут же взгляд за них зацепился.

Уланы были чернявые, темноглазые, кудри у них, коротко остриженные по-военному, все равно буйно вились. Шальная мысль у Пети мелькнула, что цыгане. А потом пригляделся — и правда, не спутаешь. Надежда внутри затеплилась: вдруг помогут?.. Они уверенно по улочке шли, смеялись, разговаривали — явно прогуливались, неплохо зная город. Но что ж теперь: отвлечь, перебить? Впрочем, спросить дорогу Пете никогда страшно не было, наглости хватало. И не зря ведь говорят, что цыгане держатся один другого: подобрали же его, раненого, и выходили. Еще и пословицы есть у них: «"Ромэстэ пэскирэ кругом пэ свэто" или "Дэ сави строна на гэян, везде пэскири семья ластя"», — значит, «у цыган родня кругом на свете, все цыгане братья». Нет ведь разницы, румынские, немецкие или русские цыгане — все равно помогут.

Решившись, Петя подошел к уланам.

— Будьте счастливы! — он чуть наклонил голову. — Мне помощь нужна…

Они заулыбались тут же, переглянувшись между собой. И Петя понял, что здесь его не оставят.

Познакомились они быстро. Цыган по-простому, по-русски звали — Сашкой, Колькой и Ванькой. Все трое были веселые и смешливые, Петя сразу с ними сошелся, как будто давно их знал. Они вместе по улочке пошли, разговаривая, выспрашивая друг о друге и войну вспоминая. Решили в ближний трактир пойти, чтоб под ветром и дождем не стоять.

Они сели там, взяли поесть и бутылку вина — одну всего на четверых, за встречу только. Русские цыгане тоже мало пили, как Петя убедился.

По рассказам улан оказалось, что многие цыганские парни в кавалерийские полки шли. Сашка с Колькой надолго взялись вспоминать и перечислять общих знакомых, кто служил. А Ванька пока с гордостью сказал, что в войну семья у него на армию жертвовала денег и породистых лошадей.

И вовсе оказалось глупостью, что цыгане от армейской службы бежали, как Пете раньше казалось. Уланы стали ему объяснять, что в Российскую империю цыгане из Речи Посполитой пришли и сначала даже звались «халадытка рома» — цыганами-солдатами. Потом и конями стали торговать, но и служить не перестали. Только вот не рекрутов отправляли в армию, как крестьяне, а шли кто хотел наперекор всем императорским указам.

Пете интересно было слушать, но все же он сразу про свое дело сказал, что нужно человека одного найти, а сам он в столице впервые и не знает, где тот остановиться мог. Про Алексея Николаевича рассказал, Федора еще вспомнил, чтоб проще искать было.

Сашка, из улан самый молодой, тут же вскочил. Сказал, что попросит, кого надо, и прочь из трактира вышел. Пете неловко стало: вот чтобы так срывались из-за него, такого он не встречал раньше… Но тут же улыбнулись ему и сказали, что это обыкновенно у них — помогать друг другу. И стали его про Румынию расспрашивать, как в степи у моря живется.

— А у меня прадед был из румынских цыган… — задумчиво протянул Колька. — Помню, я мальцом еще просил его рассказать про табор. Он как начнет — улыбнется тут же, замечтается… Говорил вот, что здесь цыгане и там цыгане, а те — другие. И степь им родная, и море, и сами они духом свободнее…

Петя украдкой вздохнул. Не время было табор вспоминать, когда он барина почти нашел. А уж свободного духом цыгана он знал одного, его-то точно не забудешь, хоть и хотелось бы иногда.

Сашка вернулся к ночи, присел к ним и весело усмехнулся. К Пете обернулся и спросил:

— Грамотный?

Тот кивнул, и цыган тогда протянул ему вчетверо сложенный листок бумаги. Петя просиял: там размашисто был написан адрес.

Сашка сказал, что к хоровым цыганам ходил, а те весь город знают. Потом втроем ему объяснили, как добраться, и Петя не уставал благодарить. Хотел было за кошельком потянуться, но тут же на него руками замахали. Он понял тогда: не принято деньгами, и слов достаточно.

Его приглашали еще заночевать у них, сказали, что комнаты втроем снимали и места там хватит. Но тут Петя отказался: хоть в ночь идти надо было, но ему не терпелось.

Расстались, обнявшись, как старые друзья. Тем более что и трактир закрывался уже, к ним даже хозяин подходил и просил не засиживаться.

Петя по темным улицам долго ехал. Ему показалось, что снова заплутал, хотя понял, как объясняли. А то совсем темно стало, фонари редко мелькали — видно, масла мало отпускалось, не то что на главных улицах. Дома пошли старые, страшные и облупившиеся, иногда вовсе деревянные. Пете уж подумалось, что, может, хоровые цыгане перепутали. Хотя где ж еще Алексею Николаевичу комнаты снимать, у него ж и именья нет, и денег ни копейки.

Нужный дом он нашел нескоро, когда совсем промерз уже. Улица закончилась тупиком, он в каких-то узких маленьких дворах петлял, пока полуистертую табличку на двери не приметил. Он Воронка привязал и направился туда.

Петя уже пожалел, что у улан ночевать не остался. Явился бы поутру сюда, а теперь пришлось, спотыкаясь, в темноте подыматься по узкой лестнице. Только одно крошечное запыленное окошко было, через которое никакого света и днем, верно, не проникало.

А так — одна за одной двери, иногда вовсе перегородки, все грязные и обшарпанные. Петя за перила попробовал взяться и тут же отдернул руку: липко и гадко было. И лестница непонятно когда кончалась, а корявые ступени под ногами шатались.

Он умаялся уже, дойдя до нужной двери.

На стук долго не отзывались. Наконец раздались шаги за дверью, та открылась тяжело и со скрипом, и Петя в неверном свете свечи разглядел заспанного и встрепанного Федора. Тот сонно прищурился, вглядываясь в нежданного припозднившегося гостя.

— Мы цыган не звали… — недовольно буркнул он, потянув на себя дверь, и тихо выругался. — И без вас весело, что хоть плачь…

Петя придержал дверь ногой и усмехнулся ему, откидывая со лба волосы.

— Не признал?

Федор замер, вглядываясь в него. Свеча в его руке подрагивала и все более наклонялась вбок, пока он не вскинулся, неловко пытаясь перекреститься. Бормотал он при этом молитву с бранью вперемешку, что-то вроде: «Свят, свят, свят, мать-перемать…»