— Да я это, я, — хмыкнул Петя. — И не с того света, а живой.

Федор едва не отдернулся, когда тот задел его плечом. И выругался теперь уже громко.

— Живой… — он вдруг потянул Петю на себя, стиснул в объятьях и врезал по спине. — Петька!

— Да ну тебя… — Петя отворотился от свечи, мелькнувшей у самой его рубашки.

— Сдурел посреди ночи вламываться? — буркнул Федор, переводя дух. — Перепугал, черт цыганский… Да и в самом деле — вылитый цыган стал!

Петя оправил отросшие до плеч кудри, и в ухе у него блеснула серебряная серьга. И знать будешь, что дворовый — а все одно не поверишь.

— Зачем у двери-то встали? — весело спросил он. — Пусти, что ли…

— Совсем заморочил, вздохнуть не даешь, а уже пусти, — Федор отошел, давая ему пройти, и прикрыл дверь. — А вдруг взаправду с того света? Что делать тогда прикажешь?

Петя его не слушал уже, оглядывая маленькую тесную комнатушку. При одной свече различить можно было только стены, облупившиеся и с грязными подтеками, углы стола и пары табуретов да край затертого дивана. В комнату это все еле вмещалось. Еще Петя разглядел другую дверь и только хотел спросить, где же барин, но тут Федор снова насел на него.

— Ну-ка садись, — тот потянул его к дивану, и Петя едва не споткнулся о табурет. — Давай, присаживайся и рассказывай, где же ты пропадал, иначе не выпущу.

— Да погодь ты, — Петя вывернулся. — Свет бы хоть устроил, не видать же ничего. И, слушай, тут с дороги вымыться можно? С рассвета в седле, насквозь пропылился…

— Света, вымыться, — невесело рассмеялся Федор. — За водой к хозяйке иди, да и то не знаю, даст или нет. Вот подождать она не может, будто мы за комнаты долг не отдадим. Как проклятый батрачу на нее, могла б уже часть отписать… А свеча последняя, — он зло взглянул на оплывший огарок.

Петя нахмурился. Ему здесь все меньше нравилось. Совсем не радостной выходила встреча.

— Пойду потолкую с ней, — сказал он. — Федь, а ты б пока поесть чего-нибудь нашел…

— И поесть еще? — устало хмыкнул Федор. — Гляну сейчас, да что толку… Помню ж, что с утра не было. Это вот если Алексей Николаевич придет и денег выдаст, то куплю завтра, а так-то…

— А где он? — спросил Петя уже выходя.

— Да все по канцеляриям всяким, по чиновникам, — махнул рукой Федор. — Я в этом мало понимаю, а он говорит, что ему жалование задержали, да еще именье заложить не получается, потому что погорело, а сейчас только отстраивается.

Петя вздохнул. Ему эти денежные хлопоты были непонятны, а то, что барин в них впутался, вовсе не нравилось. Да еще и не вернулся он, оказывается, а ночь на дворе… Еще неясно было, почему же Бекетов не помогал.

Хозяйка была неприятная сухощавая старуха со злыми глазами. Она не прекращала ворчать, что за комнаты задолжали, пока показывала, где вымыться. Петя сказал, что из своих денег вернет, но та не успокоилась: начала, что, мол, хоть и дворянин, человек приличный, а ходят к нему всякие среди ночи, покою не дают.

Вышла она потом, и Петя, сжав зубы, окатил себя ледяной водой из ведра. Греть ее хозяйка, конечно, не стала.

К Федору он вернулся замерзший, злой и вдобавок голодный. Завтракать-то он не стал, торопясь в столицу, а перекусить только с уланами довелось.

Кое-что у Федора нашлось все-таки: хлеба полгорбушки и сыра подсохшего кусок. Зато бутылка водки на столе стояла почти полная, и Петя досадливо поморщился.

И точно — первым делом Федор щедро плеснул ему в стакан.

— За встречу, и отказываться не смей.

— Федь, не надо… — он попробовал отговориться.

— Пей давай, — непреклонно заявил Федор. — Я ж тебя напиваться не заставляю, а уж за то, что вернулся, по одной-то надо непременно.

Петю даже от взгляда на стакан подташнивало. Материного мужа, горького пьяницу, он хорошо помнил. А еще лучше — свой страх и бессилие, вкус водки на губах, которые не получалось сомкнуть под грубыми поцелуями, и руки, бесцеремонно шарящие по телу. Он передернулся и прикрыл глаза.

Но препираться и отказываться сил у него не было. Тем более что он Федора знал: тот насядет и не отстанет. Проще уже было выпить. Петя с тоской вспомнил, что у цыган не заставляли — не хочешь и не надо.

Петя, скривившись, глотнул и тут же закашлялся. Ему было горько и отвратительно, замутило сразу. Протянутый Федором хлеб безвкусным показался, но легче от него не стало. Он пожалел, что согласился, а когда тот за второй потянулся — непреклонно покачал головой. Федор и не возражал, тут же отставив бутылку: своего он добился и успокоился.

А потом они без умолку говорили. Спрашивал больше Федор, и Петя еле отвечать успевал. Ему спать хотелось, он на диван откинулся и дремал уже. Но Алексея Николаевича все-таки решил дождаться. Пока же выспрашивал про него.

— А с этом вот.. как? — он кивнул в сторону бутылки.

Вообще-то он знал, как барин после его пропажи станет с горем бороться. Тут и спрашивать не стоило, и так понятно все.

Федор только нахмурился и неопределенно махнул рукой.

— А сам ты чего? — спросил Петя, чтобы сгладить разговор.

Тот тихо заулыбался вдруг.

— Да вот… Катенька в тягости, к зиме, значит…

Пете стало неловко и радостно за них, и он тоже улыбнулся.

Разговор совсем затих. Петя, прикорнувший на диване, вяло отвечал на вопросы, да и Федор уже зевал. А от шагов за дверью оба вскинулись.

Со скрипом повернулся ключ в замке. Барина Петя сразу даже в темноте узнал. Только он раньше не хромал, на трость не опирался и не держал плечи опущенными и поникшими.

Трость Алексей Николаевич швырнул куда-то в угол и обессиленно прислонился к стене. Пробормотал устало:

— К черту все… Не пойду больше, стоило унижаться, не выплатят же. Крысы, самих бы в бой, под пули…

Он осекся, вглядевшись в темноту. Петя тогда мягко встал и шагнул вперед, отметив отстраненно, что ростом стал почти с барина.

Алексей Николаевич жадно всматривался в него, и в глазах у него было то ли отчаяние, то ли потерянность, то ли невозможная, шальная надежда.

Петя подошел вплотную, откинув кудри со лба, и осторожно коснулся рукава его затертой шинели. Напугать еще больше боялся, а то и так барин вжался в стену, и даже в темноте было заметно, как у него лицо побелело.

Федор тихо поднялся и вышел, прикрыв дверь. Петя это еле приметил.

У Алексея Николаевича губы дрогнули, а в глазах, наконец, мелькнуло узнавание.

— Петенька… — голос у него был тихий и хриплый, а в конце и вовсе надломился.

Барин, неловко споткнувшись, шагнул к нему. В плечи больно вцепился и тут же стал заваливаться набок — ноги у него подкосились.

Петя еле успел его удержать и, стиснув зубы, потащил к дивану. Он тут только почувствовал, что от него несло кислым дешевым вином. Видать, в кабаке каком-нибудь горе очередное заливал.

Он устроил Алексея Николаевича головой у себя на коленях, расстегнул на нем шинель и ослабил ворот рубашки. И сейчас только рассмотрел, как же тот сдал и постарел. Мало в нем осталось от видного молодого гусара, что был до войны: на худом осунувшемся лице выделялись глубокие тени под глазами и нездоровый лихорадочный румянец на скулах, появились складки меж бровей и у губ, а волосы на висках стали совсем седые. Словно не год прошел, а с десяток лет.

Алексей Николаевич вздрогнул и, не открывая глаз, неловко попытался поднять руку. Петя тут же взял его ладонь в свои, стал греть оледеневшие пальцы. Барин крепко, до синяков схватился за его руку и прижал ее к себе. Из-под прикрытых век у него текли слезы.

Петя растерялся. Вот как девицу утешать, он бы догадался еще, а тут… Он провел по волосам барина, по щеке, утирая мокрые дорожки, и сказал тихо:

— Ну что же вы, я вернулся ведь…

Алексей Николаевич закусил губу, словно из последних сил пытаясь сдержаться. И, резко повернувшись, спрятал лицо у него на коленях.

Судорожные всхлипы он пытался душить в себе, только ходившие ходуном плечи его выдавали. А потом разрыдался — отчаянно и надрывно.