— Но ведь нам ничего не надо, – растерянно сказал Иван Никитич и посмотрел на жену. – Мы ничего не просили.

— Телескоп Ваня купил, Маша уже замужем, квартиру они получили… Мария, поверив гостю, вслух перебирала то, что раньше было желанным. Нет, кажется, все есть. Что еще надо?

— Угощайтесь яблоками, – предложил Бартошин. – Или грушами. А то у нас какие‑то странные разговоры идут, а вы все‑таки с дороги.

— Вы не поняли меня, – сказал Посланец и надкусил большую «лесную красавицу». – Я не сказочный джинн, который может отремонтировать квартиру или достать билеты в театр… Вы славные люди, поэтому я верну вам молодость. Только и всего.

— Что он такое говорит, – Мария рассмеялась, махнула рукой. – Я крылья во дворе развешу. Или не надо?

— Лучше не надо, – подтвердил Посланец. – Они сами впитают воду… А говорю я о том, Мария Васильевна, что вас с Иваном Никитичем до сих пор согревает чувство, которое объединило вас в далеком пятьдесят втором. Тот сентябрьский свет еще жив. Я видел его сегодня, когда заглядывал в ваши души… Помните?..

Посланец привстал и, вытянув руку над столом, точь–в-точь будто Костя Линев, прочитал:

— И пришел к тебе бог Солнца; и дал в жены дочь свою, а за что…

— Не надо!.. – голос Марии прервался. – Прошу вас! Зачем вы трогаете чужое?!

— Я хочу вернуть вам пятьдесят второй год, – ответил Посланец. – Вы красиво прожили жизнь и заслуживаете награды. Кожа обретет упругость, куда и подеваются морщины, а волосы вновь засияют золотом, как у настоящей дочери Солнца… Дети вас поймут. Единственное – надо будет переехать куда‑нибудь. Чтобы не пугать людей и не вызвать кривотолков.

— Ты слышишь, Ваня?! – всхлипнула Мария. – Это похоже на сказку.

У Бартошина на миг поплыла под ногами земля. Оттуда, из тридцатилетнего далека, потянулась к нему золотоголовая первокурсница. Губы ее, пахнущие вином и грушами, таяли под его напористыми губами, колючий орден, зацепившись за платье, вонзался в тело (он тогда не почувствовал, а Маша не сказала). И летела, летела в открытое окно паутина бабьего лета, застила глаза.

Иван Никитич даже зажмурился, чтобы не показать, что с ним происходит, хрипло напомнил:

— Завтра Виталий приезжает.

— Вот видите! – обрадовалась Мария. – Не с руки нам за молодостью гоняться.

— Дети, конечно, поймут, – заговорил тихо Бартошин. – Умом поймут. А сердцем вряд ли привыкнут. Родители–ровесники? Чудно это, непонятно. Природа во всем соответствие любит. Зачем же ее ломать?

Мария благодарно глянула на мужа, смахнула слезы.

— Видать, хороший вы человек, хоть и существо неземное, – сказала она Посланцу. Тот в знак согласия кивнул рыжей головой. – И верю я всему вами сказанному, потому что, когда крылья стирала, поняла: живые они, теплые. Но вот подарка вашего, хоть он и царский, не хочу.

Мария замолчала, отвернулась к окну. В саду уже погас свет дня.

— Оставьте нам наш сентябрь, – сказала она. – Вы, может, не поймете, но в нем тоже есть радости.

— Вон уже одна спешит – радость‑то, – забеспокоился Иван Никитич, увидев на улице Мироновну. – Не вовремя как.

— Я вас охраню, – сказал Посланец, не глядя в окно. – Она не войдет в дом.

Солнце село, но какой‑то последний лучик запутался в траве, лег на тропинку и тут же стрельнул Мироновне в глаза – весело и желто.

Она наклонилась и ахнула: по утрамбованной тропинке катилось массивное золотое кольцо. Мироновна присела от страха – вдруг кто еще увидит! – и бросилась догонять неожиданную добычу. Кольцо прокатилось мимо дома Бартошиных и, подпрыгивая на неровностях почвы, помчалось еще быстрее. «Там же бурьяны! Пропадет!» – похолодела Мироновна. Она протянула руки и в отчаянном порыве бросилась наземь. Кольцо юркнуло в заросли лопухов и крапивы, засветилось там, заиграло. Мироновна оглянулась по сторонам и решительно ступила в крапиву…

— Может, переночуете у нас? – спросил Иван Никитич гостя. – Завтра дети приедут, накроем стол. Будем и вам рады.

— Надо спешить, – покачал головой Посланец. Он взял свои крылья, осмотрел их, легко проскользнул в лямки.

— Проводите меня в сад, – попросил. – И не обижайтесь, пожалуйста. Я хотел как лучше.

— За что обижаться? – удивилась Мария. – Это мы вам все планы нарушили. Теперь, чего доброго, отругают вас в институте…

Они вышли в сад.

— Отойдите немножко в сторону, – попросил их Посланец.

Они отошли. Крылья вдруг распрямились, зашелестели, замерцали в неверном свете первых звезд.

— Мне здесь долго жить, – сказал маленький рыжий пришелец. – Я буду помнить вас. Совет вам да любовь.

Крылья взмахнули, забились, загудели.

В следующий миг гость исчез. В темном небе над садом мелькнула и пропала тень.

Бартошины долго молча стояли, чувствуя, как собирается ночная прохлада. На окраине поселка простучала и стихла электричка. Взошла луна.

— Что же ты, Ваня, – улыбнулась Мария. – Деньги на телескоп потратил, а посмотреть не даешь. Вон какие звезды крупные.

— Пойдем в дом, – обрадовался Иван Никитич. – Я пока инструкцию почитаю да телескоп соберу, а ты мясо на вареники сваришь.

Он бережно привлек жену к себе.

В лунном свете незнакомо и молодо серебрились ее волосы.

СЛЕДЫ НА МОКРОМ ПЕСКЕ

Ужимки продюсера начинали бесить.

— Нет! – резко сказал Рэй Дуглас. – Ваш вариант неприемлем… Нет, я не враг себе. Напротив, я берегу свою репутацию…

Голос продюсера обволакивал телефонную трубку, она стала вдруг скользкой как змея, и у писателя появилось желание швырнуть ее ко всем чертям.

— Речь идет о крохотном эпизоде, мистер Дуглас, – вкрадчиво нашептывала трубка.

— Представьте, что рассказ – это ребенок, так часто говорят, – он с грустью отметил, что раздражение губит метафору. – Эдакий славный крепыш лет пяти–шести. Все при нем – руки, ноги, он гармоничен. Данный эпизод ручка, сжимающая в кулачке нить характера. Почему же я должен калечить собственного ребенка?..

Писатель вывел велосипед на дорожку, потрогал рычажок звонка. Тонкие прохладные звуки засверкали на давно не стриженных кустах, будто капельки росы.

— Пропадай тоска! – воскликнул он и, поддев педаль–стремя, вскочил на воображаемого коня.

Восторженно засвистел ветер. Спицы зарябили и растворились в пространстве. Шины припали к земле.

Метров через триста Рэй сбавил темп – нет, не взлететь уже, не взлететь! А было же, было: он разгонялся на лугу или с горы, что возле карьера, разгонялся и закрывал глаза, и тело его невесомо взмывало вместе с велосипедом, и развевались волосы… Было!

Злость на продюсера прошла. Человек он неглупый, но крайне назойливый. Точнее, нудный. О силе разума он, может, и имеет какое‑нибудь представление, но что он может знать о силе страсти?

Велосипед, будто лошадь, знающая путь домой, привез его к реке. Рэй часто гулял тут. Пологий берег, песок, мокрый и тяжелый, будто плохие воспоминания, неразговорчивая вода. Так было тут по утрам. Однако сегодня солнце, наверное, перепутало костюм – вместо октябрьского, подбитого туманами, паутиной и холодной росой, надело июльский – и река сияла от удовольствия, бормотала что‑то ласковое и невразумительное. Чистые дали открылись по обоим ее берегам, и стал слышен звук падения листьев.

«А что я знаю о страсти? – подумал писатель. – Я видел в ней только изначальную суть. Весь мир, человек, все живое, несомненно, проявления страсти. Что там говорить: сама жизнь как явление – это страсть природы. Но есть и оборотная сторона медали… Я создаю воображаемые миры. Это, наверное, самая тонкая материя страсти. Но я, увы, сгораю. Какая нелепость – страсть, рождая одно, сжигает другое. Закон сохранения страсти…»

И еще он подумал, что, для того чтобы развеять тоску, было бы неплохо уехать. Куда‑нибудь. В глухомань.

Он взглянул на небо.

Небо вздохнуло, и вдоль реки пролопотал быстрый дождик.

— Дуглас, – негромко окликнули его.

Писатель живо оглянулся.