Тот хмыкнул, захватил с собой снедь, стакан с чаем и вышел из комнаты.

— Спасибо. Люблю деловых людей. — Панков достал банку с медом, поставил на стол и со значением добавил. — Липовый. Наши «фантики» — не деньги, а это продукт.

Александр Фомич не знал, сколько стоит консультация юриста, но в силу и значимость своего продукта верил свято.

Толстяк покрутил банку в руках, улыбнулся и поставил ее под стол.

— Слушаю вас.

Александр Фомич рассказал о смерти Евдокии, о ее сыновьях от первого мужа, которые теперь хотят обобрать его, пенсионера, как липку.

— Брак зарегистрирован? — уточнил юрист.

— Конечно. Двенадцать лет вместе протрубили… Мне знакомые сказали, что в первых числах октября можно будет получить. Должно полгода исполниться.

— Да, — сказал толстяк. — Если вами заявлены права на наследство.

Панков похолодел.

— Как это — «заявлены»?! Я должен получить свое.

Юрист наклонил голову, как бы ожидая, пока клиент успокоится, станет вменяемым.

— «Получить» и «заявить права» — разные вещи, — терпеливо объяснил он. — Сначала надо заявить. Чтобы определился круг наследников. Чтобы выяснить: не было ли особых распоряжений вашей бывшей супруги. — Он хмыкнул, что‑то вспомнив. — Эти старушки, знаете ли, иногда по десять раз меняют завещания. Поругались, например, с вами — бац, переписала все сыновьям. Сыновья чем‑то обидели — бац, и все в доход государства.

Александру Фомичу перехватило дыхание.

— Как? Мое… кровное… горбом заработанное — сыновьям… в доход?

Толстяк улыбнулся.

— Ну, это крайности. Не волнуйтесь. Вы получите, во–первых, свою половину сбережений. Во–вторых, раз сыновей двое, еще одну треть из оставшейся половины. Если, повторяю, не было завещания.

— Чего? — тупо переспросил Панков.

— В бумагах покойной не указаны наследники?

— Нет, ничего там нет.

— Значит, вам следует срочно обратиться в нотариальную контору. Если покойная не оставила завещания, раздел наследства, как я уже говорил, будет произведен в установленном законом порядке.

— Но… вы… Вы можете заявить мои права? — спросил Панков, вспомнив о банке с медом.

— Если возникнут трудности. Пока у вас нет никаких проблем. Идите к нотариусу, оформляйте бумаги. А в случае чего — ко мне.

Александр Фомич, забыв попрощаться, вышел на улицу. Во рту было сухо и горько, болела голова.

— Я вам покажу — в доход государства, — пробормотал он, с ненавистью глядя на встречных прохожих. Панкова буквально ошарашили слова юриста о возможном завещании. Неужели старая стерва додумалась до такой пакости? Нет, даром он свое все равно не отдаст. Есть еще суд, есть на свете правда. Если на то пошло, то это вообще его деньги. Все! До копейки!

Александра Фомича переполнял праведный гнев.

Он сел в троллейбус, который шел почти к самому дому, отвернулся к окну. Злость окаменела в нем, засахарилась, как старый мед. Даже мысль о том, что он по сути даром отдал банку липового, не возмутила, а только немножко добавила жжения в груди. Если ты, сволочь, ничего не решаешь, ничем не можешь помочь, если надо тащиться к какому‑то дурацкому нотариусу, то зачем берешь ценный и дорогой продукт?! Всем твоим советам — грош цена да и то в базарный день.

Панков сидел на сиденье прямо, будто кость проглотил. Троллейбус бежал мимо знакомых домов, магазинов — он смотрел на них и не видел их. Он обдумывал будущее сражение, предчувствуя, что оно будет нелегким, нутром чуя — ничего хорошего встреча с нотариусом не принесет. Этот гаденыш улыбчивый, Сережа, уже, наверно, там не раз побывал. Может, и деньги сунул. Нет, сегодня он в нотариальную контору не поедет, сил нет. Отдохнет, отоспится, а уж завтра…

Состояние у Александр Фомича в данный момент было такое, что если бы в троллейбус зашел контролер и потребовал от него закомпостированный талон, он вцепился бы ему зубами в горло. Душил и рвал бы тело, пока не хлынула бы в рот солоноватая горячая кровь.

— Полкаша, Полкаша, иди сюда!

Близнецы позвали пса, он поднял голову, но не вскочил, как в прошлый раз. Голоса маленьких друзей не сразу пробились сквозь лихорадочные метания множества мыслей, одолевавших его. Мыслей уже вполне человеческих, а потому горьких, безнадежных.

— Может, он заболел? — предположил Дима.

— Мы тебе колбаски принесли, Полкаша. Иди сюда, — позвал Женя.

Пес завилял хвостом. Только теперь он вспомнил, что голоден, — хозяин куда‑то утром ушел, а его, как часто бывает, покормить забыл. Впрочем, какая это чепуха в сравнении с тем колючим клубком проблем, который засел в голове, не дает даже спать по ночам.

Полкан взял из руки Жени кусок вареной колбасы, дважды тернул его мощными челюстями и проглотил. Второй кусок, который припас ему Дима, жевал медленнее, с благодарностью поглядывая на близнецов умными карими глазами. Вот кто понимает его без всяких слов! Как бы он хотел жить по ту сторону забора — играть с этими славными ребятишками, гоняться наперегонки, слушать их голоса, похожие на щебетание птиц.

Захотелось пить — теперь уже по–настоящему. Полкан подошел к жестянке, наклонился. Из тихой воды на него глянула косматая морда — противная ненавистная собачья морда! Он рыкнул — безнадежно и отчаянно, ударом лапы опрокинул жестянку. Нет, нет выхода! Так и сидеть его новой душе в теле зверя: грызть кости, скулить и лаять, греметь проклятой цепью.

Полкан в порыве гнева припал к земле, завертел головой, пытаясь задними лапами содрать с себя ошейник.

— Что с ним? — удивился Дима.

— Откуда я знаю, — ответил брат. — Может, колючка какая. Видишь — достает что‑то.

— Я спущусь туда, помогу, — Димка уже лез через заборчик.

Женя испугался:

— А вдруг тебя Хмырь увидит. Помнишь, как он орал? Не лезь!

— Его дома нет. — Брат уже был возле пса, прижал его голову к себе, — ощупывая шею. — Я утром из окна видел — он на остановку шел.

Полкан вдруг напрягся, вырвался из ласковых рук мальчика.

— Что с тобой, Полкаша? — приговаривал Димка. — Ты заболел? Тебе давит ошейник?

Полкан, глядя куда‑то в сторону, зарычал. Тревожно и недоуменно, очевидно, не зная, как ему поступить.

— Атас, Димка! — заорал вдруг Женя. — Тикай! Тикай скорей!

Панков запер за собой калитку и машинально глянул на свою любимицу–грушу. Деревце стояло свежее после ночного дождя. Но вот плоды… Александр Фомич не поверил своим глазам: трети груш на ветках не было. В следующий миг он увидел возле дерева одного из близнецов. Рядом с ним — Полкан. Ах ты тварь продажная! Эти паразиты весь сад обнесли, а ты с ними лижешься!

Не зная, что он сделает дальше, Панков ухватил арматурный прут, целый пук которых валялся уже несколько лет возле ворот, — с тех пор как бетонировал во дворе дорожки, и крадущимися шагами заспешил к груше.

Что‑то закричал другой близнец, который стоял на штабеле досок за забором. Зарычал Полкан.

«Увидел хозяина, сволочь, — так сразу про службу вспомнил».

Панков близнецов не различал, потому и рявкнул нечто абстрактное:

— Попался, поганец! Вот я тебе сейчас задам!

Он поднял железный прут — попугать, ударить, сам еще не знал. И тут черное тело пса взвилось в воздух, крепкие челюсти сомкнулись на руке, которая сжимала прут. От неожиданности и боли Александр Фомич вскрикнул, арматурный прут упал на землю. Полкан, хрипло и грозно рыча, отпустил руку хозяина.

Панков не видел, как до смерти перепуганный Димка в одно мгновение взобрался на забор, как они с братом скатились с досок в свой палисадник. Все, что жило в нем последнее время, — тревоги лунных ночей, тень Евдокии, то и дело неслышно встающая за спиной и напоминающая об упаковке с нитроглицерином, которую он выбросил в нужник еще до приезда «скорой», ее сволочные дети, сегодняшние пустые хлопоты, сберкнижки, завещания, банка липового меда, которую считай что выбросил, груши «бере Александр» и предательство пса — все это вдруг закипело в нем, поднялось черной пеной — так взбухает, выплескиваясь, молоко на плите. И столько в том коктейле вызрело злобы, ожесточения, ненависти, что Панков почувствовал себя перезревшей грозовой тучей. Ему показалось: если он сейчас, сию секунду не разрядится, не вгонит в кого‑либо, во что‑либо этот черный заряд — разорвет его самого.