— Да, и от одиночества, если вам угодно, — кивнул профессор. Он некоторое время молчал, разглядывая случайного гостя уже с некоторым любопытством. — Человек становится непокладистым, — продолжал он, — или от избытка одиночества, или из-за того, что не может побыть наедине с самим собой. Одно время я был непокладистым по второй причине. Тогда я страдал. Жена была общительной, веселой, и дом гремел музыкой, устраивались танцы, вообще — настоящий сумасшедший дом.

— Вполне, — улыбнулся Аввакум. Хотя мог поспорить, что шум лучше гробовой тишины.

— Ничего вы не понимаете, — вздохнул профессор. — Вы знакомы с одиночеством, так сказать, теоретически, потому что очень молоды. А на практике — что вы пережили? Конечно, вы кое-что читали. Когда жена ушла от меня, я себя чувствовал счастливым. В ту пору я наставил студентам уйму отличных отметок, которых они, разумеется, не заслуживали. Тогда мне было сорок пять лет. Я выбросил из дома граммофон с пластинками, зеркала, духи. Выбросил цветы, все эти натюрморты, мебель с золотистой обивкой, подушечки, гобелены, выбросил все, что напоминало глупую, суетливую жизнь. Я целиком отдался работе. Я вам не надоел?

— Ну что вы! Напротив! — развел Аввакум руками. — Продолжайте, пожалуйста! — И подумал: «Одинокие люди всегда становятся разговорчивыми, когда нарушают их уединение». А каков он сам?

— Я рассказываю эту историю для вашей пользы, — продолжал профессор, зябко кутаясь в шаль. — Да ведь вы археолог, а значит, привыкли общаться с прошлым… Но однажды, когда я писал статью к юбилею Академии, что-то полоснуло меня по сердцу, Я отбросил ручку, встал и заметался взад-вперед по комнате. Потом остановился у окна и вдруг увидел, что на улице туман, моросит дождь и нет ни одной живой души. Мне стало холодно, хоть в углу горел электрический камин. И бог знает, почему это мне взбрело в голову, но я спустился в подвал, куда выбросил все вещи, о которых уже говорил вам. Порылся там в хламе и притащил сюда — что бы вы думали? — И он умолк.

— Портрет, — тихо сказал Аввакум.

Профессор так вздрогнул, что шаль чуть опять не сползла с его плеч, и, приоткрыв рот, уставился на Аввакума.

— Нет ничего удивительного в том, что я отгадал, — кротко улыбаясь, сказал Аввакум. В сущности, он уже сожалел, что ответил на вопрос так прямо, лишив тем самым старика небольшого удовольствия — удивить собеседника. — Это было совсем нетрудно, — продолжал он. — И любой бы это сделал. Внизу левая планка рамы сильно изгрызена. Логично предположить, что это сделала, по всей вероятности, крыса. Они живут и плодятся в подвалах. Следовательно, предмет какое-то время валялся там, и водворен на подобающее ему место. Это абсолютно ясно.

Профессор помолчал, покачал головой и улыбнулся.

— Но о другом предмете вы никоим образом не догадаетесь. Бьюсь об заклад, что не догадаетесь, — повторил он с подчеркнутой ребяческой настойчивостью, — хоть и кажетесь чертовски наблюдательным. Нет, вам не угадать, что это за предмет.

— Сдаюсь, — засмеялся Аввакум.

— Делает вам честь, что сдаетесь. — Профессор опять улыбнулся бледно и вымученно. Он выдвинул ящик стола и вынул флакончик с выцветшей розовой ленточкой на горлышке — один из тех, в которых держат дорогие духи. — Вот, — сказал он, — я вытащил его из хлама и принес сюда вместе с портретом. Глупо, конечно. Но тогда шел дождь, и я впервые заметил, что на улице нет ни одной живой души. Флакон был почти полон. Я открыл его, вылил несколько капель на ладонь, растер и понюхал. И знаете, перестал ощущать боль в сердце. Та прежняя острая боль исчезла, но тяжесть осталась внутри. Как будто собралась вся ужасная тишина этого дома. С тех пор это ощущение не покидает меня, оно поселилось в груди.

Он положил флакон на прежнее место и задвинул ящик.

— Сохранилось еще несколько капель, — сказал он. — Изредка я открываю пробку — и становится как-то веселее вокруг. А чем пахнет? Одному богу ведомо. Никогда не был знатоком духов. Только вы не заблуждайтесь: я не тоскую по жене, нет. В сущности, она давно ушла из этого мира. Я не ходил даже на ее похороны. Она была легкомысленной и глупой женщиной… Но я хотел сказать вот что: таким непокладистым меня сделали ее сумасбродства, а вот ушла отсюда, и я как будто бы стал хуже.

Аввакум пожал плечами:

— У меня нет мнения по этому поводу, — но, взглянув на разочарованное лицо профессора, почувствовал к нему ту особую жалость, какую испытывают, когда приходится обманывать безнадежно больного, и добавил:

— Тут, по-моему, нет правила. Для одних несчастье — шум, для других — тишина. Зависит от характера человека, от характера его работы. Шум и тишина должны чередоваться.

Профессор покачал головой и, помолчав, сказал:

— Ваш ответ не оригинален. Давеча с портретом вы проявили находчивость, а сейчас отвечаете в стиле учебников для старших классов. В сущности, зачем вы пришли?

— Для консультации, — улыбнулся Аввакум и положил на стол нерешенную задачу, объяснил, что занимается математикой как любитель, что задача затруднила его, и ему никак не удается найти свою ошибку. А живет он на этой улице и по-соседски решил просить помощи у известного специалиста.

— А кто вам сказал, что я такой специалист? — поинтересовался профессор.

— Дощечка на вашей двери.

— Другими словами, у вас есть привычка разглядывать чужие двери?

— Так ведь таблички для того и вешают, чтобы их читали! — засмеялся Аввакум. — К тому же ваша дощечка — единственная на всей улице.

— Может быть, вы правы, — кивнул рассеянно профессор. Он поднял глаза от листка и постучал по нему пальцем. — Ваше линейное преобразование пространства построено правильно, но при раскрытии скобок вы сделали детскую ошибку: забыли умножить второй множитель из правой части равенства на вектор… Видите? — Он покачал головой и продолжал. — И еще утверждаете, что шум лучше тишины. К черту, извините за выражение, ваш шум! Факты опровергают вас. Когда вы решали эту задачу, в соседней комнате гости вашей жены пили и танцевали. Вы, надеюсь, не будете отрицать этого?

— Но я не женат, — улыбнулся Аввакум. В соседней комнате у него было также мертво и пусто, как и в той, где он работал.

— Все равно, — сказал профессор. Он как будто бы начинал сердиться. — В таком случае гости были у вашей молоденькой хозяйки. Гремел патефон или магнитофон, и это молодое поколение проламывало пол своими копытами, как стадо взбесившихся баранов. Вот вы и забыли умножить второй член равенства на вектор. Я вам сочувствую и понимаю вас, ибо и со мной случались подобные вещи. Кстати, вы занимаетесь решением ребусов?

— Иногда, — сказал Аввакум. С этим строптивым старичком надо было держаться осторожно.

— Сейчас решаете иногда, — сказал профессор, но придет время, и ребусы станут вашей страстью. При том условии, конечно, если вы не женитесь. И при двух других дополнительных условиях: что не сопьетесь и не увлечетесь азартными играми.

— Позвольте, — возразил Аввакум, Ему было неприятно, что он дал повод для поверхностных заключений. — Вы делаете довольно произвольные выводы, исходя, как видно, из своего личного опыта.

Профессор посмотрел на него внимательно, и на его синеватых губах появилась виноватая улыбка.

— Я не хотел вас обидеть.

— Но вы не сказали мне ничего такого, — запротестовал Аввакум.

Чувство, что он разговаривает с безнадежным больным, сдерживало его. — Я всегда любил ребусы, и мне кажется, что это занятие действительно превратится со временем в мою постоянную страсть. Я не женат, не пью, а к азартным играм никогда не испытывал никакого влечения. Что же остается? Одни ребусы.

— Если так, то мы с вами, сосед, установим прочнее и регулярные творческие связи! — губы профессора растянулись в счастливую, хотя все еще не совсем уверенную улыбку. — Серьезные ребусы — с алгебраическими транспозициями, циклами и линейными уравнениями.

— Я полностью согласен, — засмеялся Аввакум. Ему было приятно видеть огоньки, загоревшиеся в глазах старика.