– Было и ещё… Например, я велю бульдозер в одном месте держать, а приходите вы, Василий Прокофьевич, и велите его перегнать. Я понял, что вам не хочется, чтоб я занимался своим непосредственным делом – организацией работ, а сидел бы в конторе и перебирал ненужные бумаги. Но я-то мечтал быть организатором производства… – Патюнин смотрел поверх Кадниковской головы, обращаясь к нему, но не к живому будто, а будто к отображённому на невидимом экране задней стенки комнаты, где висел лишь выцветший плакат о «выдаче руды на гора».

– Василий Прокофьевич, надо что-то делать. Может, послать тётю Фросю за фельдшером? Или – за участковым сразу? – прошептала Чиплакова.

Муха откликнулась ей настырным жужжанием.

– Погодите, – нетерпеливо отмахнулся и от мухи, и от Чиплаковой Кадников.

– Мы поднимались на «уазике» из котлована, шофёр отпросился, и я вёл автомобиль. Хотел спросить вас, как же нам дальше работать, кто-то из нас – лишний, да и по должности это вам, а не мне, надо в конторе сидеть, но когда я повернул голову и увидел ваше лицо, то… У вас, Василий Прокофьевич, было такое лицо… беззащитное, ну, как у ребёнка. И я не спросил.

– Беззащитное? – эхом откликнулся Кадников.

Патюнин не заметил.

– С этого дня я понял, что вы, как я. Вы также хотите быть человеком. Вы – живой. А у нас штатное расписание составлено так, что никто живым быть не может. Но я не люблю кукольный театр! – Арсений опасно дёрнул левой рукой с судорожно зажатым графином. – Вот почему я и написал это письмо министру…

Собственно говоря, именно эта заварушка с посланием, в большей степени, чем поведение Патюнина во время взрыва, спровоцировала сегодняшнее разбирательство. Патюнин бегал, носился, грозился, размахивал письмом. К такому адресату никто никогда на Саргае ничего не писал.

– …в письме своём я указал, что всех нас надо сократить, весь производственный отдел: Сомова, Магдалину, меня… А Кадникову платить наши зарплаты. Но… Письмо это я не отослал. Магдалина схватила его со стола и отнесла Борису Кузьмичу, и тот уговаривал меня не писать министру. Нет, он не уговорил меня, и я ещё обязательно отошлю это письмо. А зарплату свою я решил перечислять в фонд мира, ведь она мною не заработана. Самое страшное, что чувствуешь эту проволоку, привинченную к спине, а перепилить её не можешь… Мне надо было хоть как-то превратить себя в человека. Хоть как-то раз-ма-рио-нетиться…

Кадников опустил голову, Чиплакова дёргала его за рукав, но он отстранился от неё:

– Дайте дослушать, чёрт возьми!

– Вы понимаете, я так старался! Я даже вечерами думал о работе! А Ярик подшучивал: «Плюнь на Саргайский карьер, думай о карьере».

– Во, продаёт! – Ярик Сомов всегда считал: с этим Патюниным надо быть начеку. С такими всегда настороже надо быть. С дураками-то.

На лице Патюнина его реплика никак не нашла отражение, и Ярик подумал, что Патюнин его также не видит, как и Кадникова до этого, хотя и вступил уже в общение с ним, но с ним будто и не живым, а отображённым в незримом кино на задней стенке комнаты.

– Ты меня, то на танцы зазывал, то – на матч футбольный, но разве мне до этого! Я же имею цель, я же имею идеи, я без них жить не могу.

– А девочки – как? – спросил Ярик, перестав жалеть Патюнина и удивляясь уже меньше его сомнамбулическому состоянию.

Лёшка Горшуков, конечно, хохотнул. Другие к шутке Ярика остались глухи. Что было для всех неожиданным, так это то, что Арсений вдруг ответил:

– Я не какой-то ненормальный. Ко мне скоро приедет невеста, и мы поженимся. Личная жизнь – это хорошо, но это – не главное.

После таких слов Ярик Сомов умолк. Он вообще-то знал об этом, и невесту видел, она приезжала, оформилась учительницей в школе.

– Однажды, Василий Прокофьевич, вы даже разозлились на меня: «Что вы крутитесь под ногами! Идите в контору…» Ну, я и пошёл, и с того дня вычерчивал графики взрывных работ. Мне ничего не оставалось, как только готовить взрыв…

Степаныч издал тихий смешок: ему не раз приходилось наблюдать обоих начальников (и старого, и нового) в непонятном противоборстве. А сейчас он уж не хотел поддерживать Патюнина – поведение того внушало «адвокату» ужас.

– Я всё думал, думал… И понял… Я понял, что жить так нельзя. Государственные средства расходуются впустую. Борис Кузьмич – махровый волюнтарист. Главный инженер – догматик. – Графин стал описывать в воздухе правильные дуги, все пригнули головы.

А Патюнин продолжил громить местное начальство. Похоже, он всех, кроме Кадникова, считал ненужными, называл Кадникова «человеком-карьером» и твёрдо оповестил сидящий тут конторский многочисленный народ, что «безо всех нас Василий Прокофьевич один с рабочими всю руду здесь добудет, пропустит через обогатительную фабрику и вывезет». «Ему никто не нужен, а тем более – я, его заместитель по организации производства». Кадников то начинал тихо смеяться, потрясывая энергичными плечами, то каменел. И на его обветренном широколобом лице с глазами беспробудного трудоголика отражалось почти детское изумление. Докрыв местных, Арсений перешёл к правительству. Он назвал главу государства «шамкающим микроцефалом», остальных – «тупо подчиняющихся предрассудкам»…

– Хватит! – вскричала Чиплакова. – Прекратите! Вас выучили бесплатно, дали образование, а вы так ненавидите наше государство! Как вы можете! – лицо Чиплаковой вмиг сделалось красно-пятнистым.

Народ испугался: Патюнин пустит в ход графин, и первой падёт в бою Валентина Петровна, бессменный профсоюзный лидер, не говоря уж о том, что осиротеет плановый отдел, а как же жить без планов? Как? Но ничего страшного не произошло. Впрочем, произошло, вполне возможно, ещё более опасное, но оно-то показалось всем меньшим злом из двух: Патюнин вдруг хихикнул и спокойно досказал, точно не слышал крика Чиплаковой:

– Когда в детстве я смотрел кукольный театр с мамочкой, то мне так хотелось подглядеть, кто же прячется за синей материей под игрушечной сценой. Но так и не увидел. А сейчас думаю, – он снова хихикнул, – и у нас в государстве есть люди, которые, точно актёры живые, прячутся там, под сценой, выводя нужных мёртвых кукол и разговаривая за них.

Кадников останавливал собственный смех, он руками как бы прессовал ненужную мимику, которая буквально перекашивала ему лицо, он пытался остановить мышцы смеха.

– Да-да, – вырвалось у него.

Ярик Сомов фыркнул, это был прорвавшийся сквозь преграду в гортани хохот. Кое-кто тоже улыбался, но, в основном, испугались, и побольше графина, точно оказавшись в одном помещении с буйнопомешанным, словно это уже не кабинет марксизма-ленинизма, а какая-то палата номер шесть.

– У меня не было выхода, – напористо продолжал Патюнин. – Я хотел превратить себя в человека… И, представьте, превратил… Я нынче себя не марионеткой чувствую, а живым…

…В тот день он подошёл к карьеру, увидел круглую его чашу, вспомнил, что это – самый большой открытый карьер в Азии и в Европе, а также в Африке, залюбовался спиралевидной дорогой, уходившей вниз и вниз, исчезавшей в земле, точно была она дорогой в недра, и он уж больше любил именно эту дорогу, уходившую вглубь земли, чем обычную, наземную, и даже больше той, которой так гордился двадцатый век, – устремлённой в небеса.

Арсений Патюнин понёсся этой чудесной дорогой. Он, будто мальчик, изгнанный из любимой весёлой игры жестокими сверстниками, суетился в карьере. Он готов был лопатой отбрасывать вскрышу, подменять всех: бульдозериста на расчистке дороги, заваленной мелкими камнями, ссыпавшимися сюда после предыдущего взрыва, бурильщика на буровом шарошечном станке, экскаваторщика в забое, чёрном от обнажённых напластований жирной-жирной руды… Это большое и на глаз количество такой богатой руды вызывало у Патюнина гордость за недра, за страну, так богатую самыми разнообразными недрами. В этот день и Лёшка Горшуков, и Степаныч, и даже Кадников заметили какое-то непонятное нетерпение Патюнина, его энергию, его вертлявость. Все стали подозревать, что с ним творится нечто, будто сила какая-то вселилась в него и гонит его, и тащит… «Что это сегодня Патюнин так крутится?» – услышал он за спиной озабоченный голос, кажется, Степаныча.